чале войны она приехала в Петербург, выказала 
себя горячею патриоткой, была сестра милосердия в великосветском госпитале, 
которым заведовала баронесса В. И. Икскуль, вступила в только что возникшее 
общество англо-русского сближения и завязала связи в английском посольстве. В 
1917 г. ее муж был убит крестьянами у себя в имении – под Ревелем. Ей было 
тогда лет двадцать семь. В момент Октябрьской революции она сблизилась с 
Локкартом, который, в качестве поверенного в делах, заменил уехавшего 
английского посла Бьюкенена. Вместе с Локкартом она переехала в Москву и вместе 
с ним была арестована большевиками, а затем отпущена на свободу.
 Покидая Россию, Локкарт не мог ее взять с собой. Выйдя из ВЧК, она поехала в 
Петербург, где писатель Корней Чуковский, знавший ее по Англо-русскому обществу,
 достал ей работу во „Всемирной литературе" и познакомил с Горьким.
 Несколько лет тому назад вышла книга английского дипломата Локкарта – 
воспоминания о пребывании в советской России. В этой книге фигурирует, между 
прочим, одна русская дама – под условным именем Мура. Оставим ей это имя, уже в 
некотором роде освященное традицией…
 Личной особенностью Муры надо признать исключительный дар достигать 
поставленных целей. При этом она всегда умела казаться почти беззаботной, что 
надо приписать незаурядному умению притворяться и замечательной выдержке. 
Образование она получила „домашнее", но благодаря большому такту ей удавалось 
казаться осведомленной в любом предмете, о котором шла речь. Она свободно 
говорила по-английски, по-немецки, по-французски и на моих глазах в два-три 
месяца заговорила по-итальянски. Хуже всего она говорила по-русски – с резким 
иностранным акцентом и явными переводами с английского: „вы это вынули из моего 
рта, он – птица другого пера и т. д."», Мария Федоровна постепенно тактично 
отдалилась из центра этой семейной картины, и Мура постепенно тактично 
установила с ней самые лучшие отношения.
 Комнаты их были рядом, Горького и Муры. По другую сторону от спальни Горького 
был его кабинет, небольшой, заваленный книгами и бумагами, выходивший в 
столовую. По другую сторону от Муры была комната Молекулы, затем – пустая, для 
гостей, которая, впрочем, редко оставалась незанятой. Дальше в одну сторону шли 
комнаты Андреевой и Пе-пе-крю, ее рабочий кабинет, выходивший окнами на улицу, 
светлый и не без изящества убранный, а в другую – открывалась перспектива 
квартиры Дидерихсов, где жил и Ракицкий.
 Мура уже через неделю после окончательного переезда оказалась в доме 
совершенно необходимой. Она прочитывала утром получаемые Горьким письма, 
раскладывала по папкам его рукописи, нашла место для тех, которые ему 
присылались для чтения, готовила все для его дневной работы, подбирала 
брошенные со вчерашнего дня страницы, печатала на машинке, переводила нужные 
ему иностранные тексты, умела внимательно слушать, сидя на диване, когда он 
сидел за столом, слушать молча, смотреть на него своими умными, задумчивыми 
глазами, отвечать, когда он спрашивал, что она думает о том и об этом, о музыке 
Добровейна, о переводах Гумилева, о поэзии Блока, об обидах, чинимых ему 
Зиновьевым. Она подозревала, что не кто иной, как она, – причина все 
увеличивающейся зиновьевской ненависти к Горькому, что Зиновьев все знает про 
нее и что Горький тоже знает это.
 «Когда, почему и как, – пишет Ходасевич, – начали враждовать Горький с 
Зиновьевым, я не знаю. Возможно, что это были тоже давние счеты, восходящие к 
дореволюционной поре; возможно, что они возникли в 1917—1918 годах, когда 
Горький стоял во главе газеты „Новая жизнь", отчасти оппозиционной по отношению 
к ленинской партии и закрытой советским правительством одновременно с другими 
оппозиционными органами печати. Во всяком случае, к осени 1920 года, когда я 
переселился из Москвы в Петербург, до открытой войны дело еще не доходило, но 
Зиновьев старался вредить Горькому где мог и как мог. Арестованным, за которых 
хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не 
хлопотал. Продовольствие, топливо и одежда, которые Горький с величайшим трудом 
добывал для ученых, писателей и художников, перехватывались по распоряжению 
Зиновьева и распределялись неизвестно по каким учреждениям. Ища защиты у Ленина,
 Горький то и дело звонил к нему по телефону, писал письма и лично ездил в 
Москву. Нельзя отрицать, что Ленин старался прийти ему на помощь, но до того, 
чтобы по-настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда, потому что, конечно,
 ценил Горького как писателя, а Зиновьева – как испытанного большевика, который 
был ему нужнее. Недавно в журнале „Звезда" один ученый с наивным умилением 
вспоминал, как он с Горьким был на приеме у Ленина и как Ленин участливо 
советовал Горькому поехать за границу – отдыхать и лечиться. Я очень хорошо 
помню, как эти советы огорчали и раздражали Горького, который в них видел 
желание избавиться от назойливого ходатая за „врагов" и жалобщика на Зиновьева. 
Зиновьев, со своей стороны, не унимался. Возможно, что легкие поражения, 
которые порой наносил ему Горький, даже еще увеличивали его энергию. Дерзость 
его доходила до того, что его агенты перлюстрировали горьковскую переписку – в 
том числе письма самого Ленина. Эти письма Ленин иногда посылал в конвертах, по 
всем направлениям прошитых ниткою, концы которой припечатывались сургучными 
печатями. И все-таки Зиновьев каким-то образом ухитрялся их прочитывать – об 
этом впоследствии рассказывал мне сам Горький. Незадолго до моего приезда 
Зиновьев устроил в густо и пестро населенной квартире Горького повальный обыск. 
В ту же пору до Горького дошли сведения, что Зиновьев грозится арестовать 
„некоторых людей, близких к Горькому". Кто здесь имелся в виду? Несомненно – 
Гржебин и Тихонов, но весьма вероятно и то, что замышлялся еще один удар – 
можно сказать, прямо в сердце Алексея Максимовича».
 В этих последних словах Ходасевич намекает на Муру.
 Она смотрела на свое будущее холодно и трезво, с тем же чувством, с каким и 
раньш