Локкарт узнал Щегловитова, Хвостова и Белецкого. Это 
были заложники, и их вели на расстрел. Кровь Ленина, пролитая Каплан, требовала 
отмщения.
 – Куда они идут? – спросил Локкарт.
 – На тот свет, – ответил ему Петерс.
 Официальные цифры первых месяцев «красного террора» (август – сентябрь) 
общеизвестны: репрессировано было на территории России всего 31 489 человек. 
Среди них: расстреляно 6 185, посажено в тюрьмы – 14 829, сослано в лагеря – 6 
407 и взято заложниками – 4 068. Это был ответ ВЧК на выстрел Доры.
 8 сентября Петере вызвал к себе Локкарта, прислав за ним стражу. «Мы переводим 
вас в Кремль, – сказал он, – в апартаменты Белецкого». Это не предвещало ничего 
хорошего: Лубянка считалась как-то надежнее. В тот же вечер его перевезли. Это 
была небольшая квартира в Кавалерском корпусе (ныне разрушенном), чистая и 
удобная. Здесь когда-то жили фрейлины императриц. К его ужасу и отвращению, ему 
на второй день подсадили Шмидхена. К этому он не был готов. Шмидхен пытался 
говорить с ним, но Локкарт не проронил ни одного слова. Мысль о Муре не давала 
ему покоя. Заложники. Попала ли она в их число? Что ей поставлено в вину? Как и 
где ее допрашивают? И кто? Пытают ли ее? Наконец, Локкарт попросил чернил и 
бумагу, перо нашлось. Он решил написать просьбу об ее освобождении, как и об 
освобождении его русской прислуги. Повредить это не могло. И бумага ушла к 
Петерсу.
 Через день Шмидхена убрали, и Петере пришел опять. Вид у него был довольный, 
почти счастливый; Петере тогда узнал, что мы знаем теперь и что Локкарт тогда 
не знал и узнал позже от Карахана: их всех выдал Рене Маршан, корреспондент 
«Фигаро». Его донос заставил Петерса произвести в тот же день массовые аресты 
среди подданных союзных держав.
 Маршан в это время все еще оставался в Москве и вместе с генералом Лавернем, 
консулом Гренаром и некоторыми другими приглашался на все тайные обсуждения 
безумных планов Рейли. Садуль дал ему на донос свое полное благословение. Он 
сам на эти собрания не приглашался, да он и нередко уезжал из Москвы в эти 
недели, начав всерьез свою карьеру инструктора Красной Армии. Впрочем, если бы 
он и был в городе, он постарался бы сделать себя незаметным, зная, что 
заговорщики обречены, и решив не вмешиваться в их судьбу. Но Маршан, которому в 
это время было совершенно нечего делать – никакие его корреспонденции никуда 
дойти уже не могли, – с удовольствием наблюдал, что происходит в открытых и 
закрытых собеседованиях. В начале своей карьеры журналиста он побывал в Ясной 
Поляне, и это придало его имени некий ореол: 2 января 1910 года он получил от 
Софьи Андреевны разрешение приехать и взять у Толстого интервью. В 1912 году, 
считаясь экспертом по русским делам, он издал книгу своих корреспонденции в 
«Фигаро»: «Главные проблемы внутренней политики в России». В 1915 году он 
добровольцем пошел на русский фронт. После революции он жил года три в Москве, 
потом был на Балканах, затем в Венгрии и одно время обосновался в Мексике, где 
преподавал в мексиканском университете и в Высшей школе. Член французской 
компартии (по словам Локкарта, в его книге воспоминаний) до 1931 года, когда он 
вышел из нее, Маршан по-прежнему занимался русскими делами, а в 1949 году 
выпустил книгу о «франко-русских литературных параллелях».
 Уже с весны 1918 года он стоял на позициях невмешательства в русские дела, и 
хотя поддерживал идею десанта в Архангельске, но не для вооруженного 
наступления на Москву, а только лишь как помощь России сохранить свою 
территорию от немецкого захвата. К концу августа он постепенно стал все более 
враждебно относиться к теперь уже очевидной военной интервенции союзников: 
формирование на юге военных сил генерала Алексеева и организация и успех 
чехословацких частей убедили его, что молодой большевистской России грозит 
опасность уже не от немцев, которые с огромными потерями начали свое последнее 
отступление во Франции, тем самым показывая, что конец войны недалек, а от 
самой Антанты, не только помогающей контрреволюции во всех ее формах, но и 
оплачивающей ее, и даже создающей ее. В конце августа он написал премьеру 
Франции Пуанкаре длинный рапорт о секретном заседании, на которое он был 
приглашен и где «присутствовали люди, которых [он] хорошо знал, и один человек, 
ему неизвестный» (это был Рейли). Он с возмущением писал, что речь шла об 
измене и подкупе, о проектируемом саботаже и порче железных дорог и мостов. И 
копию этого своего донесения он в тот же день передал в Кремль.
 Через три дня Петере пришел опять. Решение судьбы Локкарта, сказал он, будет 
принято, и Локкарта отдадут в руки Революционного трибунала, где Крыленко его 
будет обвинять в измене. Но Муру, добавил он, по просьбе Локкарта он решил 
освободить. Она даже получит разрешение приносить ему пищевые пакеты и книги, 
табак и белье, несмотря на то что редактор «Известий» Стеклов всюду говорит, 
что Локкарта и Лаверня давно пора расстрелять. После этого, весьма довольный 
ходом дел, Петерс согласился взять записку к ней у Локкарта, если он напишет ее 
по-русски. Он был в ровном, спокойном и добродушном настроении, намекнул, что 
Маршан – полностью «наш» человек, и обещал дать распоряжение страже, чтобы 
Локкарта отпускали ежедневно на двухчасовую прогулку по Кремлевскому двору.
 Все было правдой: и прогулки, и чистое белье, и книги, которые он получил. И 
даже длинное письмо от Муры, которое пришло запечатанным, с печатью ВЧК. 
Надпись на конверте была сделана самим Петерсом: «Доставьте это письмо в 
запечатанном виде. Оно было прочтено мною. Петерс». Когда через десять