арта, исполняя там опасное 
задание английской разведки, и его чрезвычайное беспокойство относилось не к 
поездке в Эстонию, но именно к этому опасному заданию. Вторая – она могла быть 
послана им с секретным поручением в Вологду. Третья причина могла быть – она 
поехала в Петроград и пробыла там две недели по личным делам, о которых она не 
хотела говорить Локкарту. Четвертая возможность: она оставалась в Петрограде в 
полной изоляции по делам, не связанным ни с английской разведкой, ни с ее 
собственным прошлым. Пятая – она могла поехать не в Петроград и не в Вологду, 
но быть посланной с неизвестным нам заданием в третье место. И – шестая – она 
оставалась две недели в Москве в полной изоляции, под домашним арестом, в месте,
 никому неизвестном, для дел, о которых никто никогда не узнал.
 Наиболее вероятны возможности четвертая и шестая. Но очень возможна и 
какая-нибудь седьмая, которую невозможно предположить на основании данных, 
имеющихся в настоящее время.
 В своем дневнике, когда она вернулась к нему, Локкарт писал (18 июля):
 «Теперь мне было все равно – только бы видеть ее, только бы видеть. Я 
чувствовал, что теперь готов ко всему, могу снести все, что будущее готовило 
мне».
 Мура, разумеется, в то время знала всех, кто приходил и по делам, и лично к 
Локкарту. Она знала приезжавших из Петрограда секретных агентов Локкарта, его 
друга капитана Кроми и его сотрудников. Она знакомилась с английскими гостями, 
приезжавшими в Москву окольными путями из Англии и остававшимися в России, кто 
неделю, кто месяц, кто с «миссией» торговой, кто с культурной, а кто и сам по 
себе. Она знала и американских агентов, и среди них Робинса, пока он не уехал, 
и агентов французской разведывательной службы. Она была постоянно подле 
Локкарта, этого он хотел, хотела этого и она. Ее знакомили с посторонними как 
переводчицу. Ни по каким официальным делам Локкарт, конечно, никогда ее с собой 
не брал, но к русским знакомым, в театры и в какие еще были рестораны она с ним 
выходила. Кое-какие предосторожности они все же принимали. Служившей у них 
прислуге он доверял полностью.
 Он делился с Мурой многим, но не всем. Она, видимо, не знала, что у него было 
место в Москве, где он принимает Савинкова и П. Б. Струве, где переодетые 
царские генералы заходят к нему, прежде чем ехать на юг России, в начинающую 
формироваться «белую» Добровольческую армию, и где совсем еще недавно он выдал 
Керенскому паспорт на имя сербского военнопленного солдата для отъезда его в 
Архангельск с личным письмом к генералу Пуллю, Керенский, отпустивший бороду, 
пришел в английское консульство, когда Локкарт еще был в Лондоне, и говорил с 
его заместителем, Оливером Уордропом. Он метался по Москве несколько месяцев и 
наконец эсер В. О. Фабрикант привел его к Локкарту в начале лета. (Локкарт дает 
Фабриканту инициал М. и называет его Фабрикантов. Насколько я помню, его звали 
Владимир Осипович.) Локкарт сначала прятал его в верном месте, а затем, 
раздобыв ему сербский паспорт, отправил его в Архангельск. Их знакомство 
началось сразу после Февральской революции, когда Локкарту приходилось быть 
переводчиком между Керенским и Бьюкененом на аудиенциях, длившихся иногда более 
двух часов; оно должно было возобновиться через полгода в Лондоне, за завтраком 
в фешенебельном Карлтон-грилле. Керенский всегда звал Локкарта Роман Романович.
 События, между тем, шли ускоренным ходом: до 4 июля в правительство входили 
левые эсеры и оно считалось коалиционным. В день открытия V Съезда в Большом 
театре левые эсеры, чувствуя, что наступает роковой для них час, выступили с 
резкими речами против аграрной политики большевиков, смертной казни, позорного 
мира с Германией и – особенно – против сближения с ней. Начались беспорядки, 
вспыхнуло восстание. 6-го был убит германский посол граф Мирбах эсером 
Блюмкиным, который был одновременно и чекистом. Восстание привело к массовым 
арестам и немедленным расстрелам. Во второй день Съезда заседание открылось без 
большевистских главарей на трибуне и без лидеров левоэсеровской оппозиции. 
Большой театр во время заседания был оцеплен войсками, и Локкарт только по 
специальному пропуску был выпущен из него. Ночью левые эсеры были выловлены, на 
улицах шли бои. Как говорил Петерс: у нас нет времени судить, мы казним на 
месте. В этот же день Савинков в Ярославле организовал восстание. Локкарт 
шатался по улицам, был вовлечен в лихорадку событий. Через десять дней он узнал 
от Карахана об убийстве царя и его семьи, в тот же день пришла в Москву 
долгожданная новость; союзные посольства находятся вблизи Архангельска, все в 
тех же вагонах, в которых они жили пять месяцев, в которых выехали из Москвы. 
Еще через неделю чехами была окружена Казань.
 С этого дня слухи о неминуемой высылке иностранных «наблюдателей» и 
«осведомителей» начали принимать вполне реальный характер. Приближалась 
развязка, и Локкарт и Мура, не позволяя себе лишних слов, от которых 
становилось только чернее на сердце, сдержанно и по виду спокойно смотрели в 
ближайшее будущее, которое должно будет разделить их. Он позже описал эти 
июльские и августовские дни, эту тревогу за нее и за себя и за всю страну, с ее 
такой трагической эсхатологической судьбой  [16] , которая стала за это время и 
его страной: – Не остаться ли здесь навсегда? – спрашивал он себя минутами. Но 
это проходило. Он сам перед собой не скрывал своих недостатков и нес в себе все 
свои противоречия, о которых признавался в минуты искренности самому себе. Но 
теперь, как ему казалось, начинаются уже удары судьбы, не просто ее капризы. И 
одним из этих ударов была встреча с человеком, имени которого он так и не узнал 
и с которым не было сказано ни одного слова, но который, видимо, знал о 
Локкарте гораздо больше, чем Локкарт мог знать о нем.
 В приемной наркоминдела, в ожидании, когда его примут, Локкарт увидел в 
противоположном углу большой комнаты средних лет германского дипломата. В 
первый раз с начала войны его страны с Германией он находился в обществе немца. 
Дипломат внимательно смотрел на Локкарта так, как ес