; Садуль теперь совсем отошел от него. 
Отношения с ним качали портиться еще с начала апреля: Садуль в это время начал 
постепенный разрыв и с собственным правительством. В Париже его никто не слушал,
 когда он молил о помощи большевикам. Он был так уверен в своем влиянии, что 
некоторое время воображал, что десант союзников в Белом море везет Ленину и 
Троцкому снабжение и людей для борьбы с контрреволюцией. «Финские банды, – 
писал он 25 апреля о белых в Финляндии, – которым тайно помогают немцы, 
приближаются к Петрограду. Они войдут в него тогда, когда этого захотят их 
мощные и опасные союзники [немцы]». В эти дни Садуль решил незаметно и бесшумно 
порвать с пославшими его. Он сделал это осторожно. Рапорты его начали делаться 
постепенно все более редкими, пока окончательно не прекратились.
 Локкарт вернулся в Москву 31 мая. Москва была объявлена на военном положении: 
был раскрыт контрреволюционный заговор, 500 человек было арестовано, и в его 
кабинете, на его столе, лежало письмо Чичерина: наркоминдел требовал объяснений 
о продвижении чехов, о действиях их в Сибири и приближении их к Казани. Локкарт 
в свое время ему говорил, что чехов надо отпустить либо на родину, либо во 
Францию, дать им оружие, и они будут воевать с немцами. На самом деле они 
теперь били большевиков под началом французских офицеров.
 Теперь Карахан начал избегать встреч с ним, Крыленко кричал на него, а Чичерин 
откладывал свидание, о котором Локкарт его просил. Что касается Троцкого, то 
тот был «неизвестно где». В его собственной, Локкарта, канцелярии иногда с утра 
никого не было: молодые «наблюдатели» разбредались кто куда: брать русские 
уроки у знакомых дам, добывать продукты за городом, есть блины, куличи и пасхи 
– необязательно в положенные праздники, сготовленные, разумеется, из продуктов, 
добытых в американском Красном кресте (Робинс щедро распорядился своими 
консервами, и это скрашивало жизнь). Они ездили кататься на лодке в Сокольники 
и играть в футбол с датчанами и шведами. Мысль о возможном приезде Линдли 
(заменить его? контролировать его?) портила Локкарту настроение. Но он старался 
не растравлять своего самолюбия и делал свое дело, предчувствуя, что начавшееся 
для него любовью лето принесет ему и стране, с которой он чувствовал себя 
теперь кровно связанным, еще больше трудностей, чем оно сулит его собственной 
родине, которой он служит.
 И он очень скоро увидел, что он был прав, когда говорил, что июнь окажется 
месяцем грозных событий: зловещая атмосфера не могла не стать еще более 
зловещей после начала гражданской войны в Сибири, все способствовало этому – 
всеобщая мобилизация Красной Армии, бегство Савинкова из тюрьмы ВЧК, убийство 
Володарского 21 июня и перевоз из Тобольска в Екатеринбург царской семьи.
 Убийство Володарского вызвало волну террора и в Петрограде и в Москве. 
Подходил июль и обещал быть еще грознее, судя по речам главы ВЧК Дзержинского, 
расклеенным на углах улиц.
 Кругом все говорили только об отъезде. Было ясно: не от завоевателей придет им 
беда, но от российских «узурпаторов», которые, как только из Архангельска 
двинется на юг экспедиционный корпус ген. Пулля, возьмут их заложниками. Но 
уезжать не хотелось. И этому были две причины: одна, свидетельствовавшая о его 
слабости, – уехать значило объявить себя побежденным обстоятельствами, показать 
всю свою непригодность в деле, на которое его послали; другая – 
свидетельствовавшая о его неразумности, о его безумии (он это понимал и ничего 
не мог с этим поделать) – уехать значило навсегда расстаться с Мурой. И с 
трепетом и восхищением он смотрел на приехавшего в это время в Россию  на два 
часа  старого своего знакомого Бенджи Брюса, увезшего Тамару Карсавину в Англию 
 [15]  .
 Любовь и счастье, и угроза тому и другому, были с ним теперь день и ночь. Они 
жили втроем с Хиксом, сняв квартиру в Хлебном переулке, около Арбата, дом № 19. 
После Дома Советов и особняка, где он жил короткое время, это было более 
скромно, но уютно, и, в общем, места было достаточно. Его приемная как-то 
понемногу превратилась в общую гостиную. У него был большой кабинет, книги, 
письменный стол, кресла и камин. Хикс и Мура были в дружеских отношениях. И 
кухарка была отличная: из запасов американского Красного креста она готовила им 
вкусные обеды. Жизнь была семейная, не богемная, и Локкарту это нравилось. Мура 
стала спокойной и веселой. Своих знакомых у нее становилось все меньше, все 
друзья были общие. Во всю ее жизнь, и до Локкарта, и после него, даже самые 
близкие люди часто не знали, где она живет, с кем, собственно, живет, куда 
ездит, зачем, в каких гостиницах останавливается, когда приезжает в чужой город,
 у кого гостит в Лондоне, когда туда приезжает, и какой адрес у нее в Эстонии.
 Этим летом, после восьмимесячной разлуки с детьми, она сказала Локкарту, что 
ей необходимо съездить в Ревель. Она не имела известий от детей с тех пор, как 
рассталась с ними, иначе и быть не могло, принимая во внимание обстоятельства в 
Эстонии: и железнодорожное и почтовое сообщения со страной были прерваны. И 14 
июля она срочно выехала в Петроград.
 Он дал ей уехать, вне себя от беспокойства после событий первой половины июля: 
4 июля открылся V Съезд Советов, 6 июля германский посол в Москве был убит 
левым эсером, 5—8 числа произошло восстание левых эсеров, подавленное ВЧК. В 
эти же дни (6—21-го июля) было Ярославское восстание. Уже во время ее 
отсутствия Локкарт получил шифрованную телеграмму о том, что 24-го союзные 
посольства снялись из Вологды и двигаются в Архангельск, где в первых числах 
августа ожидается массовый десант.
 Савинков, генералы, контрреволюционный «Центр», связные, приезжающие от чехов, 
и московские (последние, еще сидевшие в Москве) либералы, жившие под чужими 
фамилиями, – все рвали его на части. Несмотря ни на что, он сохранял 
спокойствие и до сих пор еще имел контакт с Лондоном, позже ста