угому пути. Лишь одно было совершенно ясно. С красными надо 
бороться до конца.

— Нет, — воскликнул я вдруг, — я не могу так неожиданно менять в Петрограде 
свою позицию, не посоветовавшись с генералом. Нет, так не годится. Пожалуйста, 
дорогой друг, придумайте другой способ помочь мне.

— Охотно, Орлов, но как?

— Я знаю, что поступаю очень бесцеремонно, обращаясь к вам с просьбой помочь 
выполнить мне то, что я задумал. Но цель оправдывает средства. Я хочу, чтобы вы 
дали мне письменную рекомендацию относительно моей благонадежности, 
адресованную любому человеку, облеченному властью, с тем, чтобы я мог получить 
какую-нибудь работу и завести новые связи, которые помогут выполнению моего 
задания.

Он дал мне очень лестное рекомендательное письмо, адресованное Владимиру 
Бонч-Бруевичу, который занимал тогда пост советника народного комиссариата.

— Спасибо, спасибо! — искренне благодарил его я, радуясь такой удаче. — Я 
никогда не забуду услугу, которую вы мне оказали.

Через некоторое время я предстал перед Бончем с фальшивым паспортом на имя 
Болеслава Орлинского, польского коммуниста. Он прочел мое рекомендательное 
письмо в мрачной комнате в доме, где он жил со своей женой — врачом. У него не 
возникло ни малейших подозрений, хотя его, должно быть, немного удивил мой 
безукоризненный русский язык, «С каких это пор, — видимо, думал он, — польские 
коммунисты так бегло говорят по-русски и так хорошо разбираются в происходящих 
здесь событиях?»

Я часто удивлялся потом, почему этот очень умный и логично мыслящий человек не 
заподозрил во мне шпиона? Он направил меня к одному из своих коллег в 
комиссариате.

Какая ирония судьбы! Этот отдел занимал помещения в бывшем доме Сухомлинова, 
Боже, как здесь все изменилось! Широкая мраморная лестница покрыта грязью, на 
коврах обрывки бумаги, окурки и шелуха от семечек. Прекрасная мебель с дорогой 
шелковой обивкой и искусной резьбой вся в грязи. От всего этого сердце 
разрывалось на части. Люди, ожидавшие приема у военного комиссара, сидели на 
креслах или лежали на полу и курили зловонные самокрутки, от которых меня чуть 
не стошнило. Лишь на миг то один, то другой из них прекращал дымить, чтобы 
выплюнуть шелуху семечек. И это надо было вытерпеть.

На следующее утро ровно в восемь часов я вошел в уже битком забитую приемную и 
занял место рядом с пришедшими раньше. Все ругались и ссорились до четырех 
часов дня, а комиссар так никого и не принял. Кабинет был закрыт.

На следующий день я снова ждал высокого советского чиновника. Вместе со мной 
его ожидали еще несколько моих товарищей по несчастью. Шофер, лежавший рядом со 
мной, должен был доставить два литра бензина, но не знал куда.

— По-вашему, мне его надо спереть, а потом в тюрьму садиться? — спрашивал он, 
явно ища у меня хоть какой поддержки. — Нет уж, спасибо. Я буду ждать здесь, 
пока этот жук меня не примет…

Вместе с нами ждал своей очереди красногвардеец по весьма смехотворной причине. 
Он хотел перенести стол из казармы к себе домой, и для этого ему нужно было 
получить личное разрешение комиссара. Был там и матрос, который ждал, чтобы 
получить разрешение на брак.

— Зачем, парень, ждешь, — говорили мы ему, смеясь над его конфузом. — Женись 
без разрешения, а то состаришься или невеста сбежит к другому.

— Если бы все было так просто, — ответил матрос. Он разоткровенничался со мной, 
наверное, потому, что моя длинная борода внушала доверие. — Я хочу жениться на 
сестре. (Причина у него была действительно не простая.)

Поскольку и в этот день ничего добиться мне так и не удалось, я снова поплелся 
прочь. Так продолжалось день за днем без видимых надежд, сотни разных 
просителей приходили и ждали, сидя или лежа. Среди них были старые чиновники с 
портфелями, тихие, похожие на живых покойников. Они не произносили ни слова и 
только смотрели по сторонам, как будто не могли понять, что происходит. Тем 
временем вошли двое коммунистов, предъявили у двери свои документы и, поскольку 
у них имелась записка от известного вождя, через несколько секунд оказались у 
комиссара. «Равные права для всех» — эта фраза, по крайней мере, здесь, была не 
в чести. И каждый раз, когда впускали кого-нибудь из избранных, среди нас 
поднимался тихий ропот.

Мы не выбирали выражений и говорили все, что приходило в наши головы, 
возмущенные происходящим чиновничьим произволом.

Через неделю я все-таки проскользнул к Бончу, и тот дал мне рекомендательное 
письмо к комиссару Стучке. Петр Иванович Стучка, бывший адвокат, был 
большевиком с дореволюционным стажем. Он, к моему удивлению, немедленно принял 
меня. Им оказался седов