итальянскую делегацию, но холодно пожал руки Чемберлену и Даладье. Я уже 
заявлял, торопливо и возбужденно произнес Гитлер, что против Чехословакии будут 
предприняты соответствующие действия, но следует подчеркнуть, что они будут 
носить насильственный характер. Следовательно, перед конференцией стоит задача 
найти возможность «избежать применения мер такого рода. Однако меры против 
Чехословакии должны быть приняты немедленно».
 Несмотря на категоричность высказанных им слов, Гитлер заметно нервничал и, 
казалось, был неуверен в себе. Закончив эту тираду, он отошел от группы гостей 
и обессилено прислонился к стене, наблюдая за Муссолини, который, в отличие от 
него,
 выглядел не только самоуверенно, но и величественно, когда медленно обходил 
зал, заложив руки в карманы, от одной группы присутствующих к другой. К Даладье 
Муссолини обратился по-французски, к Риббентропу — на своем старательном 
немецком, к Чемберлену — на менее уверенном, но вполне приемлемом английском. 
Каждому из них Муссолини вручил свой меморандум, который, с небольшой 
модификацией, содержал те же немецкие предложения, сообщенные Муссолини в Рим 
по телефону Аттолико. Меморандум был представлен в качестве собственного 
проекта Муссолини. Немцы признали его удовлетворительным в качестве основы для 
переговоров, другие делегации принялись тщательно изучать его. Обсуждались и 
другие подготовленные письменно проекты, но именно этот итальянский проект стал 
основополагающим для «Соглашения», которое было подписано в два часа ночи 30 
сентября. Но уже несколькими часами ранее Муссолини пришел к выводу о том, что 
немцы добились всех требуемых ими уступок и поэтому посчитал дальнейшее 
обсуждение проблемы абсолютно бесполезным. Он самоустранился от него, чем дал 
повод Чемберлену охарактеризовать поведение дуче как «чрезмерно тихое и 
сдержанное» и даже «подобострастное перед Гитлером». Участвовавший в Мюнхенской 
конференции в составе английской делегации Айвон Киркпатрик в своих мемуарах 
также отметил, что Муссолини, несмотря на его самоуверенность, явно побаивался 
Гитлера и производил впечатление «человека, с глубоким облегчением 
воспринявшего завершение конференции».
 Чиано, в не меньшей мере обрадованный окончанием переговоров, с нескрываемым 
обожанием наблюдал за дуче, державшимся в стороне ото всех. «Его великий ум, — 
впоследствии писал Чиано, — всегда опережавший события и мышление других людей, 
уже давно предвосхитил идею соглашения, и в то время как все остальные на 
конференции попусту напрягали свои голосовые связки, пытаясь разрешить более 
или менее формальные проблемы, дуче практически потерял всякий интерес ко всему 
происходящему вокруг, его уже интересовали иные вопросы, которые стали 
предметом его размышлений».
 Хотя позднее Гитлер неоднократно высказывал неудовольствие по поводу 
Мюнхенской конференции, тем не менее он, казалось, разделял восхищение Чиано 
личностью дуче. «Он не спускал глаз с Муссолини, — свидетельствовал 
Франсуа-Понсе, — казалось, он был им очарован. Если дуче смеялся, то смеялся и 
Гитлер, если дуче хмурился, то хмурился и фюрер».
 Участие дуче в конференции было расценено в Италии как его личный триумф. Сам 
король прибыл во Флоренцию из своего загородного поместья в Сан-Россоре, чтобы 
поздравить его. Когда поезд с Муссолини прибыл в Рим, на вокзале его встречала 
громадная толпа, приветствовавшая его с таким энтузиазмом, которого, как 
признал сам Муссолини, не наблюдалось со дня провозглашения в стране империи. 
Но возбуждение толпы не пришлось дуче вполне по сердцу, ликующие крики «Ангел 
мира», которые пробивались сквозь более знакомое скандирование «Дуче! Дуче!», 
не трогали Муссолини. Он не мог сдержать вспышки гнева при виде сооруженной над 
Виа Национале арки из лавровых веток. «Кто додумался, — с яростью спросил дуче,
 — до подобного карнавала?» Итальянскому народу нельзя позволять выражать 
надежду на мир, «его характер должен формироваться под влиянием постоянной 
борьбы». Убежденный в том, что итальянцам нельзя давать повод для сравнения его 
с Чемберленом, этим миротворцем, — термин, имевший для дуче только бранное 
значение, — Муссолини отметил свое возвращение в Италию серией речей, 
нацеленных на то, чтобы заставить население страны — и в особенности буржуазию, 
которая нуждалась в «хорошем ударе кулаком в живот», — воспринимать агрессивную 
Германию как друга Италии и ее верного союзника, а Францию — как ее врага. 
«Италию невозможно опруссачить как следует», — сетовал Муссолини. «Я не оставлю 
итальянцев в покое до тех пор, пока над моей головой не окажутся шесть футов 
земли». «Я готовлю итальянцам немалый сюрприз, — за год до Мюнхена Муссолини 
доверительно поведал Чиано, — как только будет покончено с Испанией, я выступлю 
с заявлением, которое станет историческим». Министры его кабинета научились 
сдержанно воспринимать подобные таинственные угрозы, но на сей раз они не могли 
не почувствовать, что дуче вполне серьезен. 26 сентября он объявил Чиано, что 
принял твердое решение мобилизовать на следующий день войска и направить их в 
Ливию, причем Чиано искренне поверил — по собственному признанию — что 
Муссолини действительно так и собирается сделать. Позднее Чиано рассказывал 
одному из приятелей о своих опасениях, что дуче в самом деле решится на войну 
исключительно для того, чтобы насолить ненавистной буржуазии, которая все 
больше высказывала обеспокоенность по поводу устрашающего роста расходов, 
обеспечивавших проводимую фашистами политику и непомерно разбухавшего по вине 
фашистского правительства бюрократического аппарата. Опубликованные данные о 
государственных расходах свидетельствовали о резком увеличении дефицита, 
который с цифры немногим более двух миллиардов лир в 1934-1935 годах вырос в 
несколько раз и к 1937-1938 годам превысил одиннадцать миллиардов, при этом 
ожидалось, что в 1939— 1940 годах дефицит превысит двадцать восемь миллиардов 
лир. Характерно, что Муссолини объяснял растущее недовольство представителей