проявил себя как верный ученик человека, который сотворил из него политического 
деятеля и который теперь видел в нем не только примерного зятя, но и самое 
приближенное доверенное лицо. Тщеславный, не терпящий отказа своим желаниям, 
снисходительно относившийся ко всем окружавшим его людям, амбициозный и 
претенциозный, всегда уклонявшийся от прямых ответов, Чиано, тем не менее, под 
маской откровенного цинизма, несомненно, скрывал сильное чувство восхищения 
дуче. Даже в своем личном дневнике, который он усердно вел после того, как стал 
министром иностранных дел, Чиано зачастую явно стремился замаскировать близкое 
к идолопоклонству преклонение перед Муссолини, которое он всячески отрицал в 
беседах с друзьями. Лишь от случая к случаю позволял он себе восторженно 
восхвалять дуче. «Сегодня дуче похвалил меня несколько раз, — писал он в один 
из тех моментов, когда он искренне раскрывал свои чувства, — я был настолько 
потрясен, что даже не смог поблагодарить его. Истина заключается в том, что 
работать следует только ради одного — того, чтобы угодить ему. Когда удается 
добиться этого, то меня охватывает чувство величайшего удовлетворения». После 
своей болезни в 1938 году он признался, что, услыхав голос дуче по радио, он 
«принялся плакать, как маленький ребенок».
 Его глубоко прочувствованное, хотя и редко признаваемое, восхищение дуче, 
проявлявшееся не только в записях личного дневника, но и при других 
обстоятельствах, подчас ставило его почти в нелепое положение. Он копировал 
привычки дуче и подражал его манерам, как на публике, так и в частной жизни, — 
его быстрой, отрывистой и эмоциональной манере говорить; он пытался даже 
воспроизвести монументальную позу дуче, в которой тот с нетерпением ожидал 
какое-нибудь важное известие. Но сам по себе Чиано был далеко не так нелеп, как 
могло показаться. Он быстро схватывал суть дела, имел несомненный дар мгновенно 
ориентироваться в любой обстановке и, к тому же, был искренним патриотом своей 
страны. Он часто бывал опрометчивым и иногда жестоким и не раз вовлекал Италию 
в явные авантюры, аморальные и бессмысленные. Он был настолько ленив, что 
отказывался читать документ, если в нем было больше одной страницы. На трассах 
для игры в гольф и на вечеринках, устраивавшихся его богатыми друзьями из 
высшего римского общества, он проводил ровно столько же времени, сколько и в 
своем служебном кабинете во дворце Киджи. Он безответственно относился к своим 
обязанностям, о чем свидетельствовал, например, Рафаэле Гварилья, посол Италии 
в Париже с 1938 по 1940 год. Единственное распоряжение, которое было получено 
от Чиано посольством в этот период, предписывало подыскать французскую 
гувернантку для собственных детей. Но, тем не менее, он имел и немало 
достоинств, которые редко можно было отыскать среди фашистских бонз. Он был 
умен, сметлив, смел, впечатлителен и, несмотря на пристрастие к позе и 
претенциозности, по-своему обаятелен. Он был любящим сыном и братом; он был 
сильно привязан к своим детям, которых очень любил; и хотя у него было много 
друзей как среди мужчин, так и среди женщин, он не переставал испытывать 
глубокое чувство к своей жене. «Он был типичным прохвостом, — писал о нем лорд 
Ванситтарт, который в первый раз встретился с ним в 1934 году, — но это 
качество не такой уж и большой грех под этим солнцем. Он любил женщин и был 
неравнодушен к карьере; многие другие имеют эти наклонности характера, но не 
всем удается их успешно реализовать на практике. Он обладал приятной внешностью 
и был неплохо развит физически, время от времени он проявлял известное чувство 
юмора… Он был не прочь повеселиться и слишком любил жизнь, чтобы омрачать ее 
неприятностями; и отвращение жизнелюбца к войне вызывает гораздо больше 
уважения, чем антипатия к ней пацифиста, поскольку оно более практично».
 Дино Альфиери, которому в качестве посла Италии в Германии позднее предстояло 
хорошо узнать Чиано, нарисовал подобный, хотя и более приукрашенный, портрет 
своего коллеги.
 «Несмотря на свойственные ему непостоянство и непоследовательность, иногда 
приводившие его собеседников в полнейшее замешательство, Чиано был добродушным 
и щедрым человеком. Он всегда с радостью приходил на помощь друзьям и ему 
доставляла особое удовольствие возможность сообщить им первым хорошую новость… 
В его речи слегка чувствовалось тосканское построение фразы, беседу он вел, как 
правило, весьма живо, а его язык отличался выразительностью и точностью. Он мог 
быть то серьезным, то парадоксально остроумным. Или насмешливым, а иногда даже 
и немного циничным… По своей природе он был чрезвычайно жизнерадостным, 
эксцентричным, любознательным, ироничным и сентиментальным. Его гибкий ум 
немедленно находил на все готовый ответ».
 Не все признавали его столь остроумным и обаятельным, как Альфиери, но мало 
кто испытывал к нему неприязнь и уж никто не мог заявить, что он ничтожный 
человек. Однако на немцев он произвел менее благоприятное впечатление. В своих 
официальных меморандумах он осторожно оценивал положительную сторону 
сложившихся у него отношений с ними. На самом деле эти отношения вообще не 
сложились. Немцы посчитали его поверхностным и тщеславным человеком, к тому же 
стремившимся навязать свои интересы, что часто выглядело просто абсурдным. 
Однажды Уильям Ширер, американский иностранный корреспондент, во время 
пребывания в Берлине описал его как «клоуна, веселившего публику весь вечер. 
Безо всяких на то причин он, бывало, вскакивал с места и отдавал салют. Я не 
мог не обратить внимание на то, каким нервозным человеком показал себя Чиано. 
Он без конца двигал челюстями, хотя во рту у него и не было жевательной 
резинки».
 Однако его первый официальный визит в Берлин в октябре 1936 года, месяц спустя 
после визита Ганса Франка в Рим, был довольно успешным. Риббентроп, 
возненавидивший Чиано, пока еще не заменил Нейрата на посту министра 
иностранных дел Германии, а Гитлер, который вскоре также проникся неприязнью к