опасности. Он приехал в отпуск домой прямо из окопов у реки Изонцо, сильно 
уставший и оборванный, причем его шинель была застегнута не на пуговицы, а 
держалась с помощью кусков проволоки  [5]  .
 Однажды в феврале 1917 года во время демонстрации нового миномета раздался 
сильнейший взрыв, и стоявшие рядом с ним пять человек были убиты, а в воздух 
взлетели исковерканные куски металла от бомбы и разорвавшегося минометного 
ствола. Его самого с силой швырнуло на землю, и он был доставлен в перевязочный 
пункт без сознания, а в его тело впилось более сорока минометных осколков. 
Когда госпиталь в Ронки, куда он был отправлен, был сильно поврежден в 
результате бомбардировки, и пришлось эвакуировать большинство раненых, его 
оставили там, так как он был слишком плох, чтобы его перевозить.
 Спустя несколько недель, когда ему стало лучше и он вернулся в Милан, 
Маргарита Сарфатти пришла навестить его. «Я никогда не забуду этот визит, — 
писала она. — Он был настолько изможден, что едва мог говорить. На его бледном 
лице появилась улыбка, когда он увидел нас, глаза его ввалились. Он почти не 
мог двигать губами, было ясно, что он ужасно страдал. Кто-то из нас спросил, не 
хочет ли он почитать какую-нибудь книгу. Он ответил отказом. „Я читаю только 
это, потому что оно знакомо мне. Не могу читать ничего нового“. И он указал на 
томик стихов Кардуччи».
 Разумеется, Муссолини не был бы сам собой, не используй он те преимущества, 
которые давало ему положение раненого солдата. «Я горжусь тем, — писал он с 
характерным самолюбованием, как только оправился и смог владеть ручкой, — что, 
выполняя свой опасный долг, окрасил в красный цвет своей кровью дорогу в 
Триест». «Я испытывал ужасную боль, — отмечал он в автобиографии. — Все 
операции были сделаны мне практически без анестезии. За один месяц я перенес 
двадцать семь операций: все, за исключением двух, прошли без анестезии».
 Отдавая себе отчет в том что делает, он вернулся в редакцию «Пополо д'Италия» 
на костылях, которыми он пользовался еще долго после того, как надобность в них 
отпала. Как ветеран войны он считал себя вправе критиковать социалистов, 
клерикальных пацифистов и нейтралов, которым он вменял в вину ответственность 
за катастрофу при Капоретто, с большим правом, чем он мог бы позволить себе, 
будучи гражданским журналистом. И как один из тех, кого он постоянно называл 
«оставшимися в живых», он начал выступать за участие бывших солдат в 
правительстве новой Италии, правительстве, которое должно быть сильным и 
бескомпромиссным. Еще в феврале 1918 года он ратовал за появление диктатора, 
«человека жестокого и энергичного, способного вычистить все». Спустя три месяца 
в широко разрекламированном выступлении в Болонье он намекнул, что сам мог бы 
претендовать на эту роль.
 Все эти призывы были главным образом обращены к тем, кто участвовал в войне, и 
именно среди них они нашли своих самых ярых сторонников. Предъявляемые 
Муссолини притязания на Фьюме и Далмацию в дополнение к тем регионам — Трентино 
и Венеция-Джулия, которые в конечном счете отошли к Италии по Сен-Жерменскому 
мирному договору — были с энтузиазмом одобрены теми, кто воевал на Карсо, 
одновременно его выпады против Русской революции и ленинского тоталитаризма 
были с удовлетворением восприняты теми, кто ассоциировал большевиков с 
дискредитированной Итальянской социалистической партией. Он более не желал даже 
именовать себя социалистом. По его словам, партия не только выступала против 
войны, но и противилась победе и была готова отказаться от ее плодов, а своей 
пропагандой принципов международного большевизма она потеряла право считаться 
борцом за права рабочего класса Италии. Понимая, что его взгляды не возобладают 
до тех пор, пока он не ослабит связи, которые традиционно связывали рабочих с 
социалистической партией, он старался показать своими статьями и выступлениями, 
что именно он является их другом и заступником. Он клялся, что, не являясь 
более социалистом, продолжает твердо занимать антибуржуазные и 
антикапиталистические позиции.
 Но хотя уже не могло быть сомнений относительно того, против чего выступает 
Муссолини, в 1919 году было по-прежнему непонятно, к чему же он стремится. И 23 
марта, когда по его настоянию в одном из помещений миланской Ассоциации 
торговцев и лавочников на Пьяцца Сан-Сеполко в поисках новой силы политической 
жизни собрались несколько десятков человек, сомнения относительно того, каковы 
же его намерения, еще не были развеяны. В его последователях числился странный 
конгломерат разочарованных социалистов, синдикалистов, республиканцев, 
анархистов, не поддающихся классификации бунтарей и мятежных солдат, многие из 
которых принадлежали к «Ардити» («Отважным») — непокорным «коммандос» 
итальянской армии, некоторые из которых разыскивались полицией  [6]  . Они 
оформились в боевую группу, которую Муссолини называл «союзом борьбы», 
связанную воедино так же тесно, как «фасции» ликторов — символ власти в Древнем 
Риме.
 Но помимо откровенных заявлений, разжигавших националистические чувства, 
миланский «союз» мало что мог предложить безразличной и скептически настроенной 
общественности, которая сомневалась в откровенности, не говоря уже о 
политической реализуемости программы, которая предусматривала 80%-ный налог на 
военные прибыли, высокий налог на капитал, конфискацию принадлежащей Церкви 
собственности, аннексию Далмации, ликвидацию биржи и передачу управления 
промышленностью в руки рабочих. На протяжении 1919 года новое движение получило 
незначительную поддержку. К нему присоединились лишь некоторые бывшие солдаты, 
еще несколько разочарованных социалистов и озлобленных молодых синдикалистов, 
консервативно настроенные монархисты и бывшие офицеры, как, например Чезаре 
Мария де Векки и генерал Эмилио де Боно. Неудачи во многом объяснялись 
неоднородностью движения, разногласиями между Муссолини, который, как говорит