отправиться вместе с ним, он не проявляет особой радости, но когда я прибавляю, 
что полетим мы втроем - дуче, он и я, он твердо отказывается, утверждая, что 
мой план "совершенно нереален". 

Я отвожу его в сторону от всех и кратко, но со всей возможной в данных 
обстоятельствах убедительностью излагаю причины, по которым мне приходится так 
настаивать на своем плане. Я сам довольно долго взвешивал все "за" и "против" 
такой попытки, вполне отдавая себе отчет в той тяжелой ответственности, которую 
я беру на себя, прибавляя собственный вес к грузу маленького самолета (и вес 
значительный, так как ростом я метр девяносто пять и соответствующего 
телосложения). Но разве мог я принять на себя ответственность гораздо более 
серьезную - позволить Герлаху одному лететь с дуче? Ведь если полет окончится 
катастрофой, мне ничего не останется, не ожидая решения сверху, как пустить 
себе пулю в лоб. Смогу ли я предстать перед Гитлером, для того чтобы объявить 
ему, что операция удалась, но Муссолини встретил смерть сразу же по своем 
освобождении? И поскольку никакого другого средства перевезти дуче в Рим у меня 
тоже не было, то я предпочел принять на себя всю опасность этого полета, 
которую мое присутствие на борту только увеличит. Итак, мы все трое препоручаем 
себя судьбе - пусть мне повезет или же я погибну вместе со своими двумя 
попутчиками... 

Наконец, после некоторых колебаний, Герлах соглашается с моими доводами. С 
большим облегчением я отдаю Радлю соответствующие приказания. В качестве 
пленников им предстоит везти лишь захваченного генерала и того, который нас 
сопровождал; что касается остальных офицеров и солдат, то мы оставим их 
безоружными в гостинице. Поскольку дуче сообщил мне, что все время плена с ним 
обращались вполне сносно, то никаких оснований для отказа от подобного 
добродушия я не вижу. Чтобы предотвратить возможный саботаж на канатной дороге, 
я приказываю каждой партии, отправляющейся вниз, брать с собой в корзину по 
двое итальянских офицеров. Когда же все люди окажутся на равнине, надлежит 
разрушить двигатель и все машины дороги таким образом, чтобы их немедленная 
починка стала невозможной. 

Затем, пока под руководством капитана Герлаха наши солдаты устраивают взлетную 
полосу, я наконец могу посвятить себя дуче. 

По правде сказать, человек, который сидел передо мной, одетый в слишком 
просторный гражданский костюм без малейшего изящества, едва напоминал того 
красавца, который был изображен на нескольких фотографиях, виденных мною ранее, 
- на всех он был облачен в форму. Только черты лица не изменились, хотя возраст 
проявился на нем еще отчетливее. На первый взгляд он казался истощенным 
какой-то тяжкой болезнью, и это впечатление только усиливалось бородкой, 
возникшей за многие дни заточения, и даже короткой щетиной, покрывшей его 
голову, всегда прежде чисто выбритую. Однако черные и яростные глаза все еще 
принадлежали великому диктатору. Мне казалось, что их взгляд буквально буравил 
меня все то время, что он скороговоркой пересказывал мне детали своего 
заточения. 

Я весьма рад был сообщить ему приятную новость: 

- Мы ни на минуту не забывали о вашей семье, дуче. Маршал Бадольо поместил вашу 
супругу и обоих детей в ваше имение Рокка-делла-Крамината. Вот уже несколько 
недель, как мы поддерживаем связь с донной Ракеле. И мало того, в тот самый 
момент, когда мы высадились здесь, другой отряд из людей моего подразделения 
начал операцию по освобождению вашей семьи. Я уверен, что к этому часу она уже 
завершена. 

Расчувствовавшись, дуче сжимает мою руку. 

- Что ж, все идет прекрасно. Я благодарю вас от всего сердца. 

Мы выходим из отеля. "Шторьх" уже готов к отлету. Я с большим трудом пролезаю в 
узкую щель за вторым сиденьем, которое занял дуче. Перед тем как забраться в 
самолет, он выказал некоторые колебания: будучи сам опытным летчиком, он, 
безусловно, отдавал себе отчет, какой опасности мы намерены себя подвергнуть. 
Несколько смущенный, я пробормотал что-то вроде: "Фюрер приказал, он был 
категоричен...". Затем гул мотора избавил меня от поиска других извинений. 
Вцепившись в две стальные трубы, которые образовывали каркас самолета, я 
пытаюсь привести нашу "птичку" в некоторое равновесие, чтобы хоть немного ее 
облегчить. По знаку пилота солдаты, которые держали самолет за крылья и хвост, 
разом отпускают руки, и тут же нас бросает вперед. Мы мчимся все быстрее и 
быстрее, к концу "взлетной полосы", но все еще остаемся притянутыми, будто 
магнитом, к земле. Я изо всех сил стараюсь сохранить равновесие. Машину трясет 
на камнях, которые мы не отбросили. Затем я вижу через переднее стекло глубокую 
рытвину, которая раздвигается прямо перед нами. У меня еще остается время 
подумать: "Господи! Если мы рухнем туда...", - и тут "Шторьх" отрывается от 
земли, всего на несколько сантиметров, но и этого, кажется, достаточно. Левое 
колесо шасси еще раз резко напарывается на что-то, самолет легонько ныряет 
носом, и вот мы уже у самого края плато. Самолет заносит влево, и он 
проваливается в пустоту. Я закрываю глаза - у меня уже нет сил даже бояться - и,