настолько изуродованы авиационными бомбами и снарядами, что без ампутации не 
обойтись. Многие случаи требуют от врачей целых часов огромного напряжения и 
самопожертвования.

Соседнее помещение – бывший школьный класс – занимают страдающие от истощения 
на почве голода. Здесь врачам приходится встречаться с такими неизвестными им 
явлениями, как всевозможные отеки и температура тела ниже тридцати четырех 
градусов. Умерших от голода каждый час выносят и кладут в снег. Еды истощенным 
могут дать очень мало, большей частью кипяток и немного конины, да и то один 
раз в день. Бланкмайстеру самому приходится объезжать все расположенные 
поблизости части и продовольственные склады, чтобы раздобыть чего-нибудь 
съестного. Иногда не удается достать ничего. О хлебе тут почти забыли. Его едва 
хватает для тех, кто в окопах и охранении, им положено по 800 калорий в день – 
голодный паек, на котором можно протянуть только несколько недель. И все-таки 
раненые, лежащие вповалку в этой обители горя, завидуют тем.

Проходим через все комнаты, идем от койки к койке. На стенах немного 
рождественской зелени. У некоторых коек фотографии – свадебные и семейные 
снимки. Жены и дети глядят на того, кто уже почти недвижим. А сам он тих, глаза 
закрыты, на лице уже умиротворение. Другие натянули одеяла на голову; они не 
хотят ничего видеть и слышать, они бегут от действительности. Но суровая 
действительность не выпускает их из своих лап. Из-под одеял слышны стоны, 
всхлипывания, там льются невидимые слезы – сегодня, в рождественский день, в 
этот праздник любви и радости. Они хотели бы выкрикнуть всю свою боль этому 
одичавшему миру, где издевкой звучат слова о «мире на земле». Сердца их 
обливаются кровью, но губы сжаты: они знают, что их сосед переживает то же 
самое. Они знают: им никто не поможет. Ни камрад, ни врач, ни бог.

Вечером должен прибыть священник, чтобы благословить их по случаю рождества. 
Одни воспринимают эту весть с радостью, другим совершенно безразлично, придет 
он или нет. А некоторые даже открыто выражают свое нежелание. Пусть их оставят 
в покое, они заранее знают, что скажет патер, они не хотят его слышать! Пусть 
их оставят наедине с собственными страданиями – и мыслями, под их одеялами, с 
закрытыми глазами и заткнутыми ушами!

Среди них есть и мои солдаты. В каждом углу видишь знакомое лицо. Обмениваюсь 
короткими словами приветствия, пожимаю им руки – потные, бессильные, 
мертвенно-холодные. За некоторыми уже пришла смерть. Каждый получает подарок. 
Некоторым вручаю письмо – привет из далекого дома, где с любовью помнят о нем, 
страшатся за его судьбу. Письма почти вырывают из рук, лихорадочно вскрывают, 
пробегают глазами, с трудом проглатывая слезы. А незнакомый солдат, лежащий 
рядом, корчится от болей. Он видит только шоколад: что-то съедобное, он голоден,
 а о нем никто не позаботился.

Беседую с одним солдатом из третьей роты, а сосед его ищет в это время вшей. 
Ничто на свете его больше не интересует. Сосредоточенно щелкает одну за другой, 
еще одну, третью, четвертую, не обращая на нас никакого внимания. В изголовье 
висит его мундир с офицерскими погонами – обер-лейтенант.

В соседнем помещении гремит выстрел. Среди тридцати других раненых на койке в 
собственной крови лежит лейтенант – молодой, двадцатилетний парень. Правая рука 
бессильно свесилась вниз, на полу валяется пистолет. «Легкораненый», – сообщает 
прибежавший Бланкмайстер. Да, возможно. Здесь, в этом городе, сердце разрывают 
не только пули и осколки.

Сзади кто-то буйствует в бреду. Искаженный судорогой рот выкрикивает приказы, 
ругается, орет: «Каждый должен умереть достойно, как положено! " На угловатом 
лице поблескивает монокль. На краю койки сидит денщик и гладит своему командиру 
левую руку – правой нет, голени раздроблены. „К утру кончится“, – говорит 
Бланкмайстер.

Обход закончен. Теперь я понимаю, почему так измучены врачи и санитары, почему 
они так апатичны, а иногда даже бесчувственны и бессердечны. Тот, кто работает 
здесь денно и нощно не покладая рук, должен иметь нервы, как проволочные 
канаты; он становится глух к страданиям и боли, к мольбам и жалобам, перестает 
замечать раны и кровь. Для него это больше не люди, для него это «случаи», одни 
только «случаи». Он ставит диагноз: «ранение в живот», «легочное», 
«раздробление», дает распоряжения: «ампутировать», «оперировать», «перевязать», 
а осмотрев некоторых, произносит: «Тут мы ничем не поможем, все равно помрет». 
Здесь механически регистрируют, механически работают, механически переходят к 
следующему «случаю», и в конце концов сам врач становится машиной. Это 
закономерно.

На прощание Бланкмайстер говорит мне, что некоторые люди моего батальона лежат 
на перевязочном пункте по ту сторону Татарского вала. Он случайно узнал об этом 
от другого врача. Так как я хочу по возможности навестить всех своих раненых, 
отправляемся туда. Немного шоколаду и пару сигарет мы еще приберегли, так что 
явимся не с пустыми руками.

Не проходит и четверти часа – и мы у цели. Внешне все здесь выглядит иначе, чем