ефрейтором Борнеманом. Они были такие же, как всегда, соображали, чертыхались, 
а теперь, всего через несколько часов, их уже нет в живых, и скоро в дома их 
войдет горе и траур.

Еще даже не успели уйти на родину их последние письма. Когда дома получат их и 
обрадуются долгожданной весточке с фронта, здесь, у нас, уже мало кто будет 
помнить а взводе Рата. Придут другие заботы, поважней. А там, в Германии, 
завтра и послезавтра будут сидеть и перечитывать письмо солдата, даже не зная, 
что он уже мертв. Для близких он все еще живой. Солдаты погибли пока только для 
нас. Точнее говоря, для меня. Я должен сообщить об этом другим. Я должен 
распорядиться, чтобы известили семьи погибших. Некоторые письма мне придется 
написать самому. Но что я могу сказать в утешение, к примеру, жене Борнемана? К 
чему ей пустые слова о геройстве погибшего мужа или о «фюрере, народе и рейхе»? 
Жена хочет знать, как погиб ее муж и прежде всего за что отдал свою жизнь. Что 
написать ей?

Не могу же я сказать ей жестокую правду: тогда взрыв этот будет вечно звучать в 
ее ушах. Я должен лгать, как уже часто лгал за время этой войны.

Да, так оно и есть. Мы теряем людей изо дня в день, а когда кто-нибудь гибнет, 
скрываем правду о его смерти от других. До сих пор я старался не замечать 
гибели отдельных солдат. Одну смерть, одно письмо, один крест над могилой – это 
еще можно вынести. Но тут погиб целый взвод! Двадцать шесть смертей сразу, а 
значит,. надо двадцать шесть раз солгать! Это вселяет ужас, разрывает завесу 
лжи, отбрасывает в сторону все старые правила игры в правду! Разве можно 
по-прежнему придерживаться этих правил, когда приходится распроститься сразу с 
тремя отделениями! Пусть бы близким погибших похоронные писали те, кто сидит 
подальше в тылу, скажем генерал, который несколько часов назад так легко 
рассеял мои опасения: «Положение скоро улучшится! " Что ему! Он не знал ни Рата,
 ни Борнемана. Его интересовала только дыра, которую надо было заткнуть.

Снова сажусь в машину, она мчит меня на командный пункт. Всю дорогу не говорю 
ни слова. Молчит и мой водитель Тони. Мысли не дают мне покоя. Постепенно рисую 
себе картину происшедшего. Вероятно, Рат и его двадцать пять солдат держались 
слишком кучно. Пламя степного пожара осветило их, и они попали в поле зрения 
русских. Минометный налет, прямое попадание, одна из мин детонирует – и разом 
взлетают на воздух все сорок две «тарелки». Разорванный в клочья, с лица земли 
исчез целый взвод, осталось одно кровавое пятно.

Поиски, предпринятые на следующее утро, не дали никаких результатов. Написаны 
похоронные письма. Они ничем не отличаются от обычных. Одно на другое нанизаны 
высокопарные слова, под ними погребена правда. Как всегда, каждый погибший был 
храбрым солдатом фюрера, как всегда, каждый из них верил, что погиб за самое 
лучшее дело на свете. О взрыве ни слова, ни слова не пишу я и о других погибших.
 Пусть матери узнают об этом попозже, когда какой-нибудь отпускник поведает им, 
какой страшной смертью погибли их сыновья. Что скажут они тогда?

Два дня спустя мы стоим на солдатском кладбище в Верхнефоминском. Перед нами 
двадцать шесть свежих могил. Над каждой крест с фамилией и датой. Родители 
получат снимок и будут думать, что здесь покоится вечным сном их сын. Только мы 
знаем, что могилы пусты, а останков двадцати шести человек едва хватило бы и на 
пятерых.

Так за несколько дней перестала существовать целая рота. Придут новые солдаты, 
они попытаются заполнить эту брешь. Но Киля, Рата и Борнемана им не заменить. 
Да и русские не дают нам времени.

Круг старых солдат все уже и уже. Несколько лет шагали они походным маршем по 
всей Европе, а теперь гибнут один за другим. Кто знает, чья очередь завтра? 
Война здесь резко отличается от того, что приходилось нам переживать раньше. 
Как пойдет она дальше? «Положение скоро улучшится! " – прокаркал генерал в 
телефонную трубку. Он не знает, каково оно здесь, на переднем крае! Тем 
двадцати шести лучше. Им хоть не пришлось мучиться перед смертью. У них уже все 
позади. А лучше всего пуля в голову. Но нет, нельзя поддаваться таким мыслям!

Ведь мы хотим уцелеть, нас ждут дома! А иначе почему же мы ищем укрытия, 
впиваемся в землю, когда вокруг рвутся тяжелые снаряды, бросаемся в воронки? 
Именно посреди опасности, когда каждую секунду грозит смерть, рождается 
стремление уцелеть во что бы то ни стало. Мы должны вернуться домой, мы хотим 
еще что-нибудь получить от жизни, хотим в объятия жены или невесты. Все 
остальное для нас пустые слова, красивые фразы, всякие выкрутасы, которым место 
только в романах.

Командиры, начальник оперативного отдела (1а) и начальник тыла дивизии (1b) 
смотрят в будущее все тревожнее. Наша дивизия исчерпала свои силы, ее надо 
вывести в тыл на отдых и пополнение. В этом мнении едины все. И хотя об этом 
говорится только в узком кругу, оно становится достоянием и солдат. Слухи 
ползут от деревни к деревне, от позиции к позиции. Одни поговаривают об отдыхе 
в Белгороде, другие – о переброске в Южную Францию. На свой прямой вопрос я 
получаю от генерала ответ, в сравнении с которым пророчество какой-нибудь пифии