последнего крика о помощи. А потом утопающий Паулюс исчезнет в волнах. И вместе 
с ним вся армия. Самые красивые соломинки не в состоянии удержать на 
поверхности бушующего моря сотни тысяч людей. Никакие обещания и радиограммы 
нам не помогут.

Со злостью отодвигаю стопку бумаг в сторону. Прислонившись к дощатой стене, 
принимаюсь за письма. Одно от жены. Почерк на втором конверте мне незнаком. 
Смотрю адрес отправителя: господин Киль, город Бланкенштейн. Ага, отец моего 
друга Вольфганга! Разрываю конверт, читаю. Старик вспоминает о своем убитом 
сыне. Передо мной снова возникает образ обер-лейтенанта Вольфганга Киля. Пуля в 
голову оборвала его жизнь под Серафимовичем. Впервые Вольфганг сробел здесь 
перед поставленной ему задачей. Вечером накануне атаки он пришел ко мне и 
честно признался, что с большой неохотой идет на эту операцию. Как будто 
предчувствовал. Знай об этом отец, горе его было бы еще больше. А узнай он 
вдобавок, что практически вся рота сына полегла там, продолжал бы он гордиться 
им? Или ужаснулся бы еще сильнее? Но Киль хоть действительно погиб от пули в 
голову, и мне не надо было ничего придумывать. А как часто приходится писать о 
пуле в голову или в сердце, о мгновенной смерти только для того, чтобы утешить 
родных. Отец Киля действительно может быть спокоен: его сын погиб без мучений. 
Погиб за несколько поросших кустарником квадратных метров на Дону.

Все меньше и меньше тех, с кем я начинал войну. Новые солдаты пришли на их 
место, плохие и хорошие. Вот Рембольд и Фетцер – они из той же породы, что и 
Киль. Хоть бы и их не убило так быстро. Но здесь, в Сталинграде, для каждого 
рано или поздно наступит такой момент, когда уже больше не уйти от смерти. 
Сегодня для одного, завтра для другого, послезавтра, может, и для меня. Вот 
почему мне хочется посидеть одному, а мысли мои все чаще и чаще устремляются 
туда, домой. И тогда на меня наваливаются все те вопросы, которые отступают 
днем под натиском приказов, забот, атак и донесений. Для чего, собственно, жил 
я до сих пор? Кому принесла хоть какую-нибудь пользу моя жизнь? За всякими 
отговорками, за всеми этими «если бы, да кабы» не скроешься. Важно только то, 
что было и есть. Не могу же я сказать себе, что жизнь моя – ошибка, дурная 
шутка, которую не следует принимать всерьез. Нет, я должен оседлать жизнь, 
исполнить свое предназначение.

Но война заняла в моей жизни слишком много места. И если бессмысленна она, эта 
война, то, значит, бесцельно прожиты и все оставшиеся позади годы. Больше того: 
это значит, что я сел не на тот корабль, а капитан – самозванец. А я как офицер 
помогаю ему потопить всю команду!

Как вдумаешься во все это, голова кругом идет…


* * *

На следующее утро передо мной стоят два джентльмена в высоких зимних румынских 
шапках. Это командиры двух подчиненных мне румынских рот. Их окутывает целое 
облако одеколона. Несмотря на свои усы, выглядят они довольно бабисто. Черты их 
загорелых лиц с пухлыми бритыми щеками расплывчаты. Мундиры аккуратненькие и 
напоминают не то о зимнем спорте, не то о файф-о-клоке или Пикадилли: покрой 
безупречен, сидят как влитые, сразу видно, что шили их модные бухарестские 
портные. Поверх мундиров овчинные шубы. После того как в большой излучине Дона 
я видел деморализованные, бегущие румынские части, их вид меня поражает. Такого 
упитанного и хорошо одетого подкрепления я никак не ожидал. Так, значит, две 
роты. В каждой по 120 человек. Одно только мне непонятно – заявление обоих 
офицеров, что их подразделения ввиду плохого питания и истощения небоеспособны. 
Судя по командирам, что-то не похоже, надо взглянуть на солдат самому. Прежде 
всего необходимо указать им район размещения овраг, тянущийся от «Цветочного 
горшка» к Белым домам. Бергер покажет им. Отдав приказ на вторую половину дня и 
пообещав захватить с собой своего батальонного врача для оказания помощи 
раненым и больным, заканчиваю разговор с обоими ротными.

Поев, вместе с доктором и Берчем отправляюсь в путь. Расстояние с полкилометра, 
идем пешком. Через несколько минут спускаемся по склону обрыва и вот уже стоим 
среди румын. Кругом, как тени, шныряют исхудалые солдаты – обессиленные, 
усталые, небритые, заросшие грязью. Мундиры изношенные, шинели тоже. Повязки на 
головах, ногах и руках встречаются нам на каждом шагу – лицо доктора выражает 
отчаяние. Повсюду, несмотря на явную физическую слабость, работают, строят 
жилые блиндажи, звенят пилы, взлетают топоры. Другие рубят дрова: их 
потребуется много, чтобы нагреть выкопанные в промерзшей земле ямы и растопить 
лед на стенах, При нашем появлении воцаряется тишина. Нас с любопытством 
рассматривают. Мысли солдат можно запросто прочесть на их лицах: «Что им нужно 
здесь, этим немцам? Не успели мы прийти, как этот проклятый тип уже тут как тут,
 разнюхивает, что мы делаем, оставьте нас наконец в покое; смогли бы мы 
поступить как хотим, мы бы вам показали!»

Сворачиваем за угол, и я останавливаюсь как вкопанный. Глазам своим не верю: 
передо мной тщательно встроенная, защищенная с боков от ветра дощатыми стенами 
дымящаяся полевая кухня, а наверху, закатав рукава по локоть, восседает сам 
капитан Попеску и в поте лица своего скалкой помешивает суп.