– Не судите с кондачка. Я вовсе не хочу с вами спорить. Просто поделился 
собственными мыслями. А если я не могу высказать их в этом кругу, то так и 
скажите. Я думал так же, как и вы, когда все началось в тридцать девятом. Но с 
тех пор приходилось проглатывать многое, что не дает мне покоя. Вот, к примеру, 
зимнее барахло, оно так и не поступило до сих пор, а ведь его наверняка носят 
интенданты где-нибудь в Киеве или Кракове. Мелкие неувязки, скажете вы. Ну, а 
если такие неувязки повторяются из года в год? Каждый год осенью нам объявляют: 
«Русские разбиты! " А зимой нам наподдают. И это называется хорошо командовать, 
Франц? А как было дело с безработицей? Не будем уж говорить об этом. Что вы 
думаете о разжаловании Гепнера? {24} Что скажете о бесчинствах СС? А ведь все 
это такие вещи, мимо которых пройти нельзя. Спросите-ка лучше нашего командира. 
У него за время отпуска глаза не только открылись, но и на лоб полезли.

Мне приходится занять определенную позицию. Пауль ищет поддержки, я должен 
прийти ему на помощь. Рассказываю о том, что поведал мне Роммингер. Францу и 
Бергеру приходится заткнуться, когда они узнают о том, что творится «наверху». 
Они не в состоянии представить себе это.

– И знаете ли, такую критику по адресу руководства я слышал не только в Виннице.
 По дороге домой и на родине мне приходилось слышать немало отрицательных 
высказываний, надо только уметь слушать. Теперь доверие уже не то, что три года 
назад. А в общем и целом все считают: мы еще уйдем с подбитым глазом! Заварили 
кашу, теперь приходится расхлебывать!

Для меня как командира интересно послушать, 'как расходятся мнения моих 
офицеров. Молодые – те явные оптимисты, для которых таких понятий, как «право», 
«мораль» и «свобода», почти не существует. Воспитание, полученное в 
«Гитлерюгенд», явно подорвало их способность самостоятельно мыслить. Их 
воодушевили высокопарными словами, а теперь они ожесточенно воюют, не сознавая, 
что же, собственно, написано на их знамени. Опьянение фразами стало методом 
воспитания и превратилось в нормальное духовное состояние целого поколения, а 
лозунги, преследующие вполне определенную цель, стали содержанием его жизни.

Мне самому 31 год. Но здесь, на передовой, я вместе с доктором и Паулем 
Фидлером принадлежу к пожилым офицерам. Мы более трезво смотрим на вещи: ведь 
мы уже не школяры.

Когда выходим наружу, чтобы ехать в Калач, уже светает; морозно. Рядом со мной 
Франц, Эмиг и Гштатер. Мороз щиплет щеки. Хорошо, что закутались поплотнеем в 
открытой машине можно промерзнуть.

После небольшого отдыха в Питомнике едем дальше. Погода такая же, как вчера. 
Утренний туман рассеялся, выглянуло солнце. Однако мороз не сдал. Никто не спит,
 но все молчат. Слова замерзают на губах. Зато непрестанно курим, зажимая 
сигареты в неуклюжих меховых варежках. Франц раскуривает свою «соплегрейку», 
как назвал вчера Фидлер английскую трубку, которой так гордится лейтенант.

В Калаче царит дикая неразбериха. Страх перед русскими пронизывает войска. Я 
рад, что встретил одного офицера из штаба 24-й танковой дивизии. От него узнаю, 
что Маркграф в Суханове.

Находим на карте этот населенный пункт. Так вот где это! Гм, всего 30 
километров отсюда, не больше. Что они там делают? Неужели русские пробились уже 
так далеко? Ответ на этот вопрос дать не может никто, а на предположения 
полагаться нельзя. Надо выяснить самим.

Сначала еду в армейскую саперную школу, чтобы забрать оттуда двух своих 
унтер-офицеров, которые проходят там краткосрочные курсы. Тщетно. Там уже пусто.
 Старый штабе-фельдфебель, очевидно начальник казармы, докладывает, что весь 
личный состав отбыл еще вчера, чтобы занять оборонительную позицию в нескольких 
километрах западнее. Точно наименование населенного пункта он назвать не может. 
Но не ждать же, пока солдаты вернутся! И мы сразу отправляемся в путь в 
направлении Суханове.

Не проехали мы и с полчаса, как перед нами возникает безрадостная картина. 
Навстречу движется толпа солдат – человек тридцать – сорок. Ползут как улитки, 
останавливаются каждые два, три, двадцать метров, постоят, потом кто-нибудь 
берется за палку – и взвод опять тащится несколько метров вперед. Одеты все в 
летнее обмундирование, ни на ком нет меховых или шерстяных вещей. Теплые 
наушники – единственное, что хоть немного отвечает времени года. Лица красные, 
у некоторых уже мертвенно-серые и пожелтевшие. Все это кажется мне чудовищным. 
Останавливаю солдат и зову к себе ближайшего:

– Что за подразделение?

Солдат уставился на меня лихорадочно блестящими глазами. Несмотря на холод, с 
него катится пот.

– Господин капитан, мы все тяжелобольные, у всех температура тридцать