сам захочу.

Потом он рассказывает мне о жизни в гарнизонном городе. Вызванная войной 
нехватка мужчин для некоторых означает, как он выражается, «выгодную ситуацию в 
смысле спроса и предложения», а для таких, как он, это магнит, притягивающий их 
к тылу.

Так вот каковы они, офицеры, готовящие для нас пополнение! И это пример для 
новобранцев, которым они что-то болтают о «величии задач»! Но кто поверит этой 
пустой болтовне, кого она может убедить, когда между словами и делами такой 
разрыв? С каким же чувством должен отправляться на фронт солдат, зная, что его 
воспитатели-офицеры всеми правдами и неправдами стараются зацепиться в тылу или 
же добиться перевода во Францию, где тоже располагаются запасные части!

Роммингер рассказал мне, с какой целью дислоцируются запасные батальоны в 
оккупированных странах. Они нужны там в качестве военной силы уполномоченным 
правительства, чтобы поставить промышленность и сельское хозяйство захваченных 
стран на службу «великой войне», чтобы гнать в обезлюдевшие германские гау{10} 
дешевую рабочую силу и сажать за решетку всех, кто думает и действует иначе.

На нашей улице, в доме напротив, тоже живет один из тех, кто думает и действует 
иначе. Года два тому назад этот владелец строительной конторы сказал своему 
клиенту: «Со мной можете здороваться без «хайль Гитлер! " и вытянутой руки, 
здесь мы просто говорим друг другу: «Добрый день! " Его быстро забрали и 
отправили в концентрационный лагерь, там ему предоставилась возможность 
поразмыслить годик насчет своей излишней откровенности. Теперь он снова дома, 
но люди сторонятся его. Никто не хочет компрометировать себя общением с ним. Я 
зашел к нему. Для него это было полнейшей неожиданностью: ведь он считает всех 
офицеров нацистами.

Впервые я узнал подробно, что такое концлагерь. На воротах вылитая из чугуна 
надпись: «КАЖДОМУ – СВОЕ»{11}. Это «СВОЕ» означает здесь нечеловеческий труд, 
побои и жидкую похлебку. То, что он рассказал мне об эсэсовцах, никак не 
согласуется с тем, что изо дня в день пишет об этих «отборных войсках» пресса. 
Но кто знает, не преувеличивает ли он? Однако, с другой стороны, какой ему 
смысл пытаться ввести меня в заблуждение? Так или иначе следовало бы узнать об 
этом побольше.

На следующий день мне повстречался на улице лейтенант Франц. Он служил 
командиром взвода в нашей 1-й роте, был ранен полгода назад – тогда, весной, 
когда мы из последних сил отбивали русское наступление на Донце. Офицер, 
которого любили солдаты. Вне службы хороший рассказчик, он в бою не терял 
голову и в любой обстановке сохранял присутствие духа. Небольшие стычки с ним 
бывали только тогда, когда он переходил к мелодекламации и с высоты своих 
двадцати шести лет начинал поучать нас насчет того, что такое 
национал-социализм. Но до серьезных столкновений дело не доходило, мы его знали 
и считали: пусть поболтает. За это время он, как видно, вполне оправился от 
ранения: выправка что надо, из-под сдвинутой набекрень фуражки блестят глаза. Я 
рад вновь увидеть его.

– Ну, как дела, снова в полном порядке?

– Яволь, господин капитан, месяц назад выписался из госпиталя!

– А как рука?

– Более или менее. Кость немного кривовато срослась, но в общем сойдет. Да и 
палец один отняли. Не было бы счастья, да несчастье помогло, господин капитан! 
В то время я за свою руку и гроша ломаного не дал бы.

– Да, дело было дрянь. Ну что ж, можно по-настоящему поздравить!

– Благодарю, господин капитан. А где теперь наша дивизия? Здесь о положении на 
фронте узнать трудно.

– Обороняемся на Дону. Вернее, оборонялись. Где найду свою часть, когда вернусь,
 не знаю.

– А я вам еще пригодиться могу, господин капитан? Хочу во что бы то ни стало на 
фронт. Не могу выдержать все, что здесь творится.

– Охотно возьму с собой, Франц. Но годны ли вы опять, решать не могу. 
Обратитесь к врачу.

– Не желаю больше околачиваться здесь. Хочу к моим старым камрадам.

– Ну, из них-то вы мало кого в живых найдете.

Франц волнуется. Но я не могу помочь ему. Этот вопрос могут решить только у 
него в батальоне.