Прошу слова и, обращаясь к собравшимся офицерам, говорю:

– Как и все вы, я принес присягу повиноваться фюреру германского рейха и народа.
 Но сегодня эта присяга больше не может связывать меня. Тог, кто сам действует 
вероломно, кто лжет и предает, кто ведет к гибели весь немецкий народ, как 
привел к ней 6-ю армию, тот не имеет права требовать верности. Наша присяга в 
конечном счете дана немецкому народу. Именно ему мы должны остаться верны, ему 
мы должны помочь чем только можем. Пришло время схватить за руку губителя 
нашего народа, начать бороться против него, даже находясь в плену. Вот. почему 
я присоединяюсь сегодня к движению «Свободная Германия». Наша цель – отечество 
без Гитлера, новая, свободная, лучшая Германия!

Послесловие

Я не писатель, и мне нелегко и непросто было написать эту книгу. Непросто хотя 
бы уже по одному тому, что в ней я попытался подвести итог важного этапа своей 
жизни, дать отчет перед самим собой и перед моим поколением, которое многие 
годы верило своим офицерам и начальникам. Но этот отчет и в малом, и в большом 
необходим ныне, после двух мировых войн, потому, что осознанием минувших 
событий тоже определяется место каждого из нас в сегодняшней действительности.

Тяжело говорить о своей собственной жизни, что лучшие ее годы были напрасно 
отданы служению дурному делу. К осознанию этого меня привел долгий путь. Я 
принадлежу к поколению, выросшему после первой мировой войны. В школе и 
университете я испытал на себе шовинистическое воспитание тех лет; оно внушало, 
что германская армия осталась в первой мировой войне непобежденной, и широко 
использовало империалистический Версальский мир для разжигания реваншистских 
чувств. Стремясь не связывать свою жизнь с политикой, я увидел единственный 
выход во вступлении в вермахт. С моей тогдашней точки зрения, отвечавшей 
взглядам немецкой мелкой буржуазии, он не имел ничего общего с политикой: мол, 
каждое государство имеет свою армию, почему же не иметь ее и Германии?

Но то, что всякая армия служит инструментом политики и что именно им и был 
гитлеровский вермахт, мне стало ясно только тогда, когда в советском плену у 
меня появилось время поразмыслить над этим. Этому способствовало не только 
время, но и дискуссии с немецкими коммунистами, жившими в качестве эмигрантов в 
СССР, а также с советскими офицерами.

Под свежим впечатлением военного разгрома у Сталинграда и под гнетом сознания, 
что я, как командир, отвечающий за жизнь своих людей, ничего не сделал для 
спасения батальона, я всем своим существом воспринял их аргументы. Мой личный 
опыт приобрел теперь иной вес. Я начал осознавать, что фашистская Германия 
должна была проиграть войну не только потому, что ее военные силы и средства 
уступали мощи антифашистской коалиции, в чем я смог лично убедиться на примере 
только что закончившейся битвы, но и потому, что фашистский режим вел войну 
несправедливую. Он преследовал в ней разбойничьи цели и действовал преступными 
средствами.

Раньше я поражался тому, что в Польше, на севере Европы, в начале боевых 
действий на Западе перед нами оказывался застигнутый врасплох противник, что 
нам удалось внезапно напасть на Советский Союз. Только в плену я понял, что эти 
первоначальные успехи вовсе не означали превосходства немецкого оружия, а 
свидетельствовали о том факте, что гитлеровская Германия попрала всякое 
международное право, нарушила все заявления о нейтралитете и договоры о 
ненападении. Мог ли я гордиться такими успехами, таким «солдатским поведением»? 
У меня исчезли иллюзии о войне как рыцарской битве, и я, человек, желавший 
остаться вне политики и потому ставший солдатом, осознал, насколько сильно 
действия мои на самом деле служили преступной политике. Во мне происходил тот 
же процесс, что и во многих молодых немцах в те годы или позднее. И процесс 
этот привел меня, как и многих других, к ненависти против фашизма и к признанию 
новой Германии. За осознанием последовало действие.

Это было делом не только рассудка, но и чувства. В плену я получил полное 
представление о всем масштабе фашистских преступлений против человечности. Я 
узнал правду о преступлениях фашизма в самой Германии и других странах. С 
осуждением этих преступлений было связано горькое сознание, что они, в сущности 
говоря, стали возможны прежде всего потому, что сначала рейхсвер, а затем 
вермахт оказали им военную защиту и задушили внутри страны всякое возмущение 
ими. И снова понял я, что недопустимо уклоняться от политического решения, а 
любое колебание лишь усиливает ответственность.

И еще одно начал я понимать: противоречие между фронтом и тылом, которое так 
возмутило меня после моего отпуска в Германию и заставило над многим задуматься,
 не было главным противоречием того времени, как мне тогда казалось. В те 
недели, которые я провел в Касселе, я ставил знак равенства между тылом и 
фашистским руководством, причисляя себя к фронту. Возможно, это было тогда 
попыткой смягчить собственную ответственность. Я исходил из внешних факторов, 
возмущался «безумной жизнью» в «тылу», той поверхностностью, с какой 
принимались решения в Виннице. Во время дискуссий с немецкими антифашистами и 
советскими офицерами они указывали мне, что изолированно решать это