им громкие наименования, отдают им великолепные приказы, а за всем этим 
скрывается одно платоническое желание, полное бессилие. Мне-то, господин 
полковник, можете шарики не вкручивать! Но вдруг я слышу его слова:

– Мы должны ясно сказать себе: Сталинград нам больше не удержать! Но одно мы 
все же можем сделать, и это наш долг: мы должны дать германской молодежи пример 
солдатского героизма, невиданного во всей мировой истории. Пусть «Песнь о 
Нибелунгах» померкнет перед нашими деяниями и нашими жертвами! Пройдут века и 
тысячелетия, а имя «Сталинград» вечно будет сиять, как факел!

«Во имя чего, господин полковник? – хочется мне спросить. – Чтобы снова гнать 
на Восток и грядущие поколения? Взгляните на этот город, господин полковник! 
Где все те дивизии, что еще три месяца назад стояли здесь? Разве все эти 
солдаты, а их великое множество, погибли действительно только для того, чтобы 
дать пример своим детям и внукам?»

Но слова эти остаются невысказанными, с полковником на этот счет не поговоришь. 
Он приверженец Гитлера. Его офицеры рассказывали мне, что каждое совещание он 
открывает словами:

– Господа, вы знаете, в ставке фюрера висит огромная карта Восточного фронта. 
Один флажок на ней воткнут прямо в берег Волги, на нем цифра 194. Фюрер каждый 
день видит, где стоит наш полк. Вот о чем должны вы думать, это обязывает!..

С таким человеком говорить бесполезно. Произношу «Яволь!", сажусь в данный мне 
трофейный „джип“ и еду в направлении Царицы.

Мчимся сквозь сплошной туман. Справа и слева стоят, словно привидения, 
обрушившиеся дома. Водитель не обращает внимания ни на спуски и подъемы, ни на 
кучи щебня. Спидометр показывает 60, хотя видимости впереди нет и на 30 метров. 
Нас подстегивают разрывы снарядов русской артиллерии, которая нерегулярно, но 
целыми сериями залпов бьет по грудам развалин. Машина скрипит и трещит, 
трясется, приходится ухватиться обеими руками за стойку ветрового стекла, чтобы 
не вылететь. На поворотах машина накреняется так, что мы лишь чудом не 
перевертываемся. Но ефрейтор за рулем невозмутим и уверенно выезжает на большую 
улицу, тянущуюся параллельно берегу Царицы. Здесь нас встречают таким ураганным 
пулеметным огнем, что я приказываю остановиться. Вместе с Тони пешком 
пробираюсь к темному пятну по другую сторону мостовой. Перед нами 
вырисовывается силуэт, напоминающий по своей массивности американский 
небоскреб: огромное, десятиэтажное здание, крыша – в облаках гари. Сверху 
гремят выстрелы и пулеметные очереди, главным образом с бокового крыла, 
тянущегося вдоль впадины реки. Стрельба ведется в южном и юго-западном 
направлениях. Очевидно, противник пытается нащупать слабое место со стороны 
реки Царицы.

Проталкиваясь между едва различимыми фигурами, сидящими на полу в темных 
коридорах, я наконец попадаю в какое-то помещение вроде гимнастического зала. 
Помещение огромно, пол усыпан опилками, куда ни глянь – солдаты, группами и 
поодиночке. Одни уставились перед собой отсутствующим взглядом, другие дремлют, 
молчат, ждут – ждут смены, тревоги, приказа выступать, заряжать, стрелять, 
опять заряжать и опять стрелять, ждут конца. Все здесь мрачно, темно, 
расплывчато, серо…

Только в глубине горят два прикрепленных к стене факела, они бросают 
колеблющиеся желтые и красные блики, выхватывая из темноты круг, в котором у 
квадратного стола стоят несколько офицеров. Двое держат свои каски за 
подбородочный ремень, у остальных они на голове. Подхожу ближе. На плечах 
толстого невысокого офицера в кожаном пальто, стоящего в центре, замечаю витые 
золотом генеральские погоны. Это, наверно, и есть Вульц, которого я ищу. 
Докладываю, что я и Линден явились в его распоряжение. И тут же получаю задание.
 Все происходит в бешеном темпе. Успеваю только запомнить: правый участок, 
левая граница – это здание, правая – железнодорожная дамба, там стык с танковым 
корпусом, 500 человек, продовольствие доставят позже, КП лучше всего разместить 
в длинном доме на улице, остальное излишне, живо, раз-два! И вот я уже двигаюсь 
обратно тем же путем, каким прибыл.

Через несколько часов все уже утрясено. Границы моего участка ясны. Линия 
обороны проходит по спускающемуся к югу холму, ее удерживают подразделения, 
которые только сегодня прибыли с других участков и вообще не знакомы с 
местностью. Да и фамилий самих солдат толком никто не знает. Это сметенные 
русским ураганом, повылезавшие из подвалов раненые, больные и голодные, которые 
в поисках полевой кухни поневоле оказались на передовой: ведь только тут дают 
питание. Зенитная батарея, строительная колонна, три взвода связи, солдаты из 
дивизионной пекарни – вот костяк нашего войска. Для обогрева позади наших 
позиций (если только можно назвать так углубления в заледеневшем снегу) в нашем 
распоряжении подвалы обвалившихся домов. Их отапливают последними остатками 
заборов, фонарных столбов, бортов грузовиков и сломанными винтовочными 
прикладами.

Дом, где находится наш КП, стоит метрах в пятидесяти позади передних стрелковых