Захлопывается дверь, мы одни. Глок отправляется в соседнюю комнату. Тони – за 
ним. У обоих хороший нюх. Повсюду, куда бы мы ни пришли, они всегда что-нибудь 
найдут. Особенно Глок, уж он-то превеликий мастер по части обеспечения и 
доставания, он большой организатор малых вещей. Когда не стало бензина и все 
машины дивизии оказались на приколе, баки наших батальонных машин наполнились 
из каких-то неведомых резервов. Когда вышла из строя почти половина машин и 
очередь их росла у ремонтных рот, у него сразу находился нужный винтик, 
которого как раз не хватало. Он или сразу лез в ящик и через минуту держал его 
в руке, или доставал на следующий день. Откуда он брал эти драгоценности, 
которые иногда нельзя было раздобыть ни за какие деньги, не знаю. По наряду ли, 
выторговывал, выменивал или находил – это меня не интересовало. Нужная деталь 
есть, и моторы работают – это для меня самое важное. Он всегда чувствовал, чего 
требует момент, и обеспечивал все нужное.

– Я так и знал! Господин майор, прошу, пойдите сюда! Стоит посмотреть.

Да, действительно стоит! Здесь полно драгоценностей, давно ушедших в прошлое. 
Из двух полуоткрытых мешков поблескивают банки с мясными и овощными консервами. 
Из третьего вылезают пачки бельгийского шоколада по 50 и 100 граммов, 
голландские плитки в синей обертке и круглые коробочки с надписью «Шокакола». 
Еще два мешка набиты сигаретами: «Аттика», «Нил», английские марки, самые 
лучшие сорта. Рядом лежат мучные лепешки, сложенные в точности по инструкции – 
прямо по-прусски выстроены столбиками в ряд, которым можно было бы накормить 
досыта добрую сотню человек. А в самом дальнем углу целая батарея бутылок, 
светлых и темных, пузатых и плоских, и все полны коньяком, бенедиктином, яичным 
ликером – на любой вкус.

Этот продовольственный склад, напоминающий гастрономический магазин, говорит 
сам за себя. Командование армии издает приказы о том, что войска должны 
экономить во всем, в чем только можно, в боеприпасах, бензине и прежде всего в 
продовольствии. Приказ устанавливает массу различных категорий питания – для 
солдат в окопах, для командиров батальонов, для штабов полков и для тех, кто 
«далеко позади». За нарушение этих норм и неподчинение приказам грозят военным 
судом и расстрелом. И не только грозят! Полевая жандармерия без лишних слов 
ставит к стенке людей, вся вина которых только в том, что они, поддавшись 
инстинкту самосохранения, бросились поднимать упавшую с машины буханку хлеба. А 
здесь, в штабе армии, который, вне всякого сомнения, по категории питания 
относится к тем, кто «далеко позади», и от которого все ожидают, что сам-то он 
строжайшим образом выполняет свои приказы, именно здесь целыми штабелями лежит 
то, что для фронта давно уже стало одним воспоминанием и что подбрасывается как 
подачка в виде жалких граммов тем самым людям, которые ежечасно кладут свои 
головы.

Снабженцы – эти господа, которым и делать-то больше нечего, как только отвечать 
в телефонную трубку: «Весьма сожалею, но у нас больше ничего нет! " – даже и не 
думают изменять свой образ жизни, ограничивать себя в чем-нибудь. Здесь 
объедаются, напиваются и курят вдосталь, словно нет никакого котла и 
человеческих смертей. Здесь никого не посылают в окопы прямо от богато 
накрытого стола, здесь не гремят винтовочные залпы. Вероятно, и полевая 
жандармерия тоже прикладывается к этим запасам – не знаю, только все они одного 
поля ягода, рука руку моет. Убежден, что проверки здесь очень редки, что и в 
других отделах штаба все шло да и идет так же. Полный состав штаба за накрытым 
к завтраку столом – и редеющие с каждым днем ряды солдат, зубы которых с 
остервенением вонзаются в конину, – таковы контрасты, такова пропасть, которая 
становится все шире и непреодолимее. Высший штаб – и передовая. Нормальный сон 
в теплой постели – и минутное забытье в снежной яме. Спиртное – и растопленный 
снег вместо воды. Длинные брюки с отглаженной складкой – и окровавленные 
отрепья с ног до головы. Тридцать градусов жары – и тридцать градусов холода. 
Санаторий – и цех № 4. Жизнь – и смерть.

Десять минут спустя в печке уже трещит огонь. В котелке тушится мясо. Тони 
накрывает на стол. А через полчаса пять голодных ртов уписывают деликатесы. 
Наедаемся до отвала, потом лихорадочно пьем из полных бутылок, пока весь 
безнадежно мрачный мир не отступает куда-то в сторону.


* * *

Ранним утром русский воздушный налет сносит часть Санатория. Пострадала и наша 
комната. Вываливаются оконные стекла, летят осколки. Четверо моих спутников 
успели броситься на пол вдоль коек, а меня ранило в голову. По виску течет 
кровь. Голова отяжелела, все закружилось перед глазами, но потом снова встало 
на место. Накладывают пластырь. У Ленца с собой всегда на всякий случай йод, 
лейкопласт и бинт. Все было бы в порядке, да в черепе моем застрял маленький 
осколочек.

Из поездки Байсмана на «Цветочный горшок» ничего не вышло. После бомбежки от 
нашей машины осталась груда металла, она лежит у самых дверей здания. Тони 
готовится отправиться за необходимыми вещами пешком.