питающего отвращение  к работе  человека.  Даже  чисто внешне он  производил
какое-то  ненадежное впечатление, без разбору ухватывался за новые и слишком
многие идеи, изливал свою энергию толчками и мыслил нереалистично.
     Бесспорно,  что, принимая во внимание политические последствия,  Гитлер
не принял бы отставку Геринга,  а  заключил бы компромисс. Вот это-то и надо
было  упредить, потому что  его компромиссов боялись  все стороны: трудности
ими не устранялись, а обстановка становилась еще неопределеннее и сложнее.
     Я понимал, что я должен что-то сделать,  чтобы подкрепить пошатнувшийся
престиж Геринга. Во всяком случае я, не сходя с места, стал уверять его, что
нововведения,  появившиеся по  желанию  Гитлера и одобренные  его,  Геринга,
генеральными уполномоченными,  ни в коей мере не  покушаются на его  позиции
как руководителя четырехлетнего  плана. Мое предложение устроило Геринга:  я
заявил  о своей готовности  подчиниться ему и выполнять  свою  долю работы в
рамках четырехлетнего плана.
     Уже через три дня я снова был у Геринга и положил ему на стол проект, в
соответствии  с  которым,  я  становился   "генеральным   уполномоченным  по
вооружениям в рамках  четырехлетнего плана". Геринг  был согласен, хотя он и
счел необходимым обратить мое  внимание на то,  что я  слишком много на себя
беру  и что в  моих  же  собственных интересах  было бы ставить  себе  более
скромные цели. Еще два дня  спустя, 1 марта, он подписал распоряжение. Я был
уполномочен "обеспечить производству вооружений... в общехозяйственной жизни
тот приоритет, который ему подобает во время войны. (3). Я добился большего,
чем документом от 18 февраля, вызвавшим такой протест Геринга.
     16 марта, вскоре  после  того, как Гитлер,  очень довольный тем, что он
был избавлен от всяких  личных трудностей в отношении с Герингом, подтвердил
эту формулировку, я дал сообщение о своем  назначении в прессу.  Для этого я
разыскал  старую фотографию, на  которой Геринг в восторге от  моего проекта
здания ведомства  Рейхсмаршала  дружески возлагает свои руки на мои плечи. Я
хотел тем самым показать, что кризис о котором начали поговаривать, миновал.
Правда,  пресс-бюро Геринга обратило  мое внимание на  то, что только Геринг
имел право опубликовать фотографию и распоряжение.
     Новые огорчения не заставили себя ждать. Вдруг  став  очень тонкокожим,
Геринг пожаловался мне,  что  от итальянского посла  ему  стало  известно  о
комментариях зарубежной прессы,  в которых подчеркивалось, что новый министр
объехал  его в  четырехлетнем  плане. Подобные публикации могут погубить его
авторитет в промышленности.  После этого  могло считаться  тайной Полишнеля,
что Геринг  роскошества  своего  образа жизни покрывал  за  счет  финансовых
поступлений от промышленности;  у меня возникло ощущение,  что он опасался в
случае  ущерба  для  своего  авторитета  в  этом  мире  и   соответствующего
сокращения   поступлений.   Тогда   я   предложил    пригласить   крупнейших
промышленников  в  Берлин  на совещание, во время которого  я по всей  форме
признаю  свою ему подчиненность. Это предложение  ему необыкновенно пришлось
по душе, к нему моментально вернулось хорошее расположение духа.
     Вскоре около полусотни промышленников были вызваны Герингом в Берлин. Я
открыл заседание кратким вступлением,  в котором выполнил обещанное Герингу,
тогда как он в своей пространной речи распространялся о важности вооружений,
вменял присутствующим в обязанность помогать изо всех сил и т.д. и  т.п. Мои
полномочия и задачи не были упомянуты ни в положительном, ни в отрицательном
смысле. Какая-то вялая сонливость, определявшая поведение Геринга в те годы,
позволяла мне и впредь  работать свободно,  без помех. Надо полагать, он  не
раз ревниво отзывался у Гитлера о моих успехах, но в последующие два года он
почти не пытался что-либо изменить прямым вмешательством.
     Полномочия, полученные  мной от Геринга, при его снижавшемся авторитете
представлялись  мне  недостаточными. Поэтому уже  вскоре,  21 марта,  я  дал
Гитлеру  на подпись  документ  со  следующей  констатацией: "Любые  интересы
немецкой  экономики   должны  быть  подчинены   необходимостям  производства
вооружений."   Этот  указ  Гетлера  в  условиях   авторитарной  системы  был
равносилен предоставлению мне высшей экономической власти.
     Государственно-правовые формы нашей организации были -- как, впрочем, и
все остальное -- довольно неопределенными и  несли черты импровизации. Сфера
моей деятельности и  мои обязанности так и не были точно зафиксированы. Да я
и  не считал это целесообразным  и  не без  успеха  уклонялся  от  этого.  В
результате мы могли определять круг нашей компетенции от случая к случаю, по
мере  надобности и находчивости  сотрудников.  Юридическое закрепление прав,
которые можно  было бы вывести из моей почти неограниченной власти, Гитлером
по личной  склонности  слегка  прикрываемой,  только повело  бы  к  спорам о
компетенциях   с   другими   министерствами,   без   шансов   на  достижение
удовлетворительного взаимопонимания.
     Неопределенности такого рода были своего рода раковым  новообразованием
в гитлеровской системе  правительственного правления. Но я с этим мирился  в
той  мере,  в  которой они шли  мне на  пользу и  до тех  пор,  пока  Гитлер
подписывал все  документы, которые я ему  представлял.  Когда же он перестал
слепо  удовлетворять мои требования --  а в частных вопросах он уже довольно
скоро  перестал  делать  это   --,  мне  ничего   не  оставалось,  как  либо
бездействие, либо хитрости.
     Вечером  2 марта 1942 г., ровно через месяц после  моего назначения,  я
пригласил в  ресторан  "Хорхер" своих коллег-архитекторов, работавших в моем
подчинении над реконструкцией Берлина. В небольшом обращении к ним я сказал:
то, чему со  всей силой противишься, то в  один  прекрасный  день на  тебя и
обрушится. Своего рода трогательным открытием для меня явилось то, что новая