кружили по  степям. Произошла  одна  из  обычных  на войне  ошибок:  они  не
использовали  свое  преимущество.  Небольшой бросок к  длинному  мосту через
Днепр и его поджог -- он был  ценой тяжких  трудов восстановлен из дерева --
на все зимние месяцы отрезал бы  от снабжения  армию, стоявшую юго-восточнее
Ростова.
     Я отнюдь не  расположен к геройству, а поскольку  я за семь дней своего
пребывания все  равно ничего бы не мог  наладить, а только проедать  скудные
запасы   моего   инженерного   состава,  я   решил  отправиться  с  поездом,
собиравшимся прорваться на Запад через  все снежные заносы. Мой штаб устроил
мне дружеские -- и я думаю,  не без чувства облегчения --  проводы. Всю ночь
мы  ползли   со   скоростью   десяток-другой   километров   в   час,   потом
останавливались, расчищались пути, двигались  дальше. Мы  должны были уже бы
быть  намного  западнее,  когда  под  утро  наш  состав  прибыл на  какой-то
заброшенный вокзал.
     Странным  образом  мне  все показалось  знакомым: обгоревшие  пакгаузы,
дымок над несколькими спальными  вагонами и вагонами-ресторанами, солдатские
патрули. Оказывается,  мы  вернулись  в  Днепропетровск, вынудили заносы.  В
подавленном  настроении  прибрел  я  к  вагону-ресторану с моим штабом.  Мои
сотрудники были не только ошарашены, но  на их физиономиях читалось, пожалуй
даже раздражение. Разве они не опустошили по случаю отъезда шефа, а затем  и
до раннего утра все свои запасы спиртного?
     В тот же день  -- это было 7 февраля 1942 г. -- в обратный полет должна
была  отправиться машина,  с  которой  Дитрих прибыл  сюда.  Командир  Найн,
ставший вскоре пилотом моего персонального самолета, готов был забрать меня.
Уже только дорога до аэродрома была тяжелой. При температуре много ниже нуля
и ясном небе бушевал  буран, гоня огромные снежные массы. Русские в ватниках
тщетно  пытались  расчистить  метровые сугробы. Мы  уже были  более часа  --
шагали по снегам, когда несколько  русских окружили меня и стали мне  что-то
возбужденно объяснять. Наконец, видя, что я не  понимаю  ни  единого  слова,
один из них  начал растирать  мое лицо снегом. "Обморозился,"- сообразил  я.
Благодаря  путешествиям в  горах  настолько я разбирался. Мое изумление  еще
больше возросло, когда другой вытащил из своего грязного ватника белоснежный
и тщательно сложенный носовой платок, чтобы обтереть меня.
     Не без трудностей около одиннадцати вечера мы все же взлетели с кое-как
расчищенного аэродрома. Пунктом назначения машины был Растенбург в Восточной
Пруссии,  где  базировалась авиа-эскадрилья фюрера.  Мне  то  нужно  было  в
Берлин, но самолет был не мой, и я был рад, что меня подбросят на  приличное
расстояние. Благодаря этой случайности  я впервые попал в  восточно-прусскую
ставку Гитлера.
     В Растенбурге я дозвонился  до кого-то из его адъютантов. Не доложит ли
он Гитлеру  о моем местопребывании на случай, если тот захочет  переговорить
со  мной.  Я  не видел его с  начала  декабря,  и  для меня было  бы большой
наградой услышать  от  него лично несколько  приветственных  слов. Машина из
гаража  при  ставке доставила  меня  в нее. Прежде всего  я досыта  наелся в
столовой,   в  которой   вместе  садились  за  стол  Гитлер,  его  генералы,
политические  сотрудники и адъютанты. Гитлера не было видно. В это время ему
делал  доклад  д-р  Тодт, министр вооружения  и боеприпасов,  и  они обедали
вдвоем в личных помещениях фюрера. Не теряя времени, я обсудил с начальником
транспорта  сухопутных  сил генералом Герке  и командующим  железнодорожными
войсками наши проблемы на Украине.
     После ужина, на котором на этот раз присутствовал и Гитлер, совещание с
Тодтом продолжилось.  Последний  освободился лишь поздно вечером,  выглядел,
после  долгого и,  по-видимому,  нелегкого  совещания,  напряженным и  очень
усталым.  Он казался просто подавленным. Мы посидели вместе несколько минут,
он  молча  тянул  бокал  вина,  ни  словом не  упоминая  о  причинах  своего
огорчения. Из вяло текущего разговора выяснилось, что Тодт на следующий день
утром летит в Берлин и что  в самолете есть одно свободное место.  Он охотно
согласился   взять   меня   с  собой,  и   я   был  рад   избегнуть  долгого
железнодорожного пути. Мы договорились  о времени вылета ранним утром, и д-р
Тодт попрощался в надежде сколько-нибудь поспать.
     Ко мне  подошел  адъютант Гитлера. Было около часа  пополуночи, время в
которое  мы  и в  Берлине нередко обсуждали  наши планы. Гитлер выглядел  не
менее переутомленным и расстроенным,  чем Тодт. Обстановка его кабинета была
подчеркнуто скупой; он не позволил себе здесь даже удобных мягких кресел. Мы
заговорили о берлинском и нюрнбергском строительстве, и Гитлер  как-то сразу
приободрился, оживился. На  его землистом лице  появились  краски.  В  конце
беседы  он попросил меня  поделиться  моими  южно-русскими  впечатлениями и,
заинтересованно    подбрасывая    вопросы,     помогал    мне.     Трудности
восстановительных  работ  на  железнодорожном  транспорте,  снежные  бураны,
непонятное поведение русских танков, товарищеские посиделки с их  горестными
песнями --  все  это постепенно выливалось из меня. При упоминании песен  он
насторожился  и осведомился об их содержании. Я вынул из  кармана подаренную
мне  брошюрку с текстами.  Я видел  в этих  песнях вполне понятное выражение
общей  депрессивной   ситуации.   Гитлер  же  моментально  углядел   в   них
сознательную  и  злокозненную  вражескую  работу.  Он почувствовал, что  мой
рассказ выводит его прямо на след. Много позднее  после войны, я слышал, что
лицо,   ответственное   за   издание  песенника,   предстало  перед  военным
трибуналом.
     Этот эпизод  очень показателен для постоянной подозрительности Гитлера.
Старательно избегая правды, он полагал, что способен делать важные выводы из