стилю, который опирался прежде всего на эстетику роскошных дворцов восточных
деспотов.
     К началу  войны  я  выдвинул  теорию,  которую в 1941  г.  за ужином  в
парижском "Максиме"  изложил перед  кружком французских  и немецких деятелей
искусства, среди которых  были  Кокто и Дкспио. Французская  революция после
позднего  барокко,  --  рассуждал я, -- сформулировала  новое чувство стиля.
Даже  самая  утилитарная  мебель  была  выдержана в  прекрасных  пропорциях.
Наиболее законченное выражение это  новое  нашло  свое выражение  в проектах
Булле. За  стилем реолюции  последовал "директуар",  который  осваивал более
богатые выразительные средства,  но еще  непринужденно  и  со вкусом.  Стиль
ампир означал поворот: можно проследить по годам, как еще классические формы
глушились  все  новыми  и  новыми   элементами,  эффектными  украшениями;  в
конце-концов "поздний  ампир" достиг непревзойденных  богатсв и  пышности. В
этом  нашло  свое  завершение развитие  стиля,  которое  столь многообещающе
началось с  Консульством, в  этом отразился также  и переход от  революции к
наполеоновской империи. В эволюции этого стилевого направления угадывается и
сигнал к распаду, и возвещение конца  наполеоновской эры. Здесь, на  отрезке
точно  в  два  десятилетия, можно  наблюдать то,  что  обычно происходит  на
протяжении столетий: например, движение от раннеантичных дорических построек
до  иссеченных барочных  фасадов  позднего эллинизма (как в  Баальбеке). Или
другой   пример   --   романские   постройки   в  начале   средневековья   и
обесценивавшаяся поздняя готика в его конце.
     Для последовательного развития этих идей  я должен был  идти  дальше, а
именно,  что, как в позднем  ампире,  так и  в моих  разработках для Гитлера
возвещается конец  режима, что,  стало  быть,  падение  Гитлера до известной
степени предвосхищается этими  проектами. Но  тогда я этого  не видел. Точно
также, как, вероятно, окружение Наполеона в избыточно пышных позднеампирских
салонах  видело всего лишь выражение величия и только последующие  поколения
смогли  открыть  в  них  предчувствие его  краха,  так и  окружение  Гитлера
воспринимало бронзовое нагромождение вокруг чернильницы как достойную кулису
для  государственного  гения,  купол-  гору  --   как  символ  гитлеровского
могущества.
     Последние постройки, над которыми мы работали  в 1939 г., были, в самом
деле,  чистейшим  неоампиром, родственным  стилю  125-летней давности, перед
самым  концом  Наполеона  -- те  же  перегруженность,  пышность,  страсть  к
позолоте  и  ...  тот  же  упадок.  В  этих  постройках,  не  только   в  их
стилистической трактовке,  но и  в их гигантомании обнаружились без  прикрас
намерения Гитлера.
     В  один из весенних дней 1939 г. он ткнул пальцем на имперского орла со
свастикой в когтях, который должен был венчать на  высоте в  290 м  Дворец с
куполом: "Это нужно изменить. Теперь тут орел должен быть  не над свастикой,
он должен  победительно держать в когтях весь  мир. Венцом этого величайшего
творения зодчества в мире должен быть орел над земным шаром". На фотографиях
макета, выполненных  по  моему  заданию, еще  и сегодня  можно видеть  смену
гитлеровских помыслов.
     Через несколько месяцев началась Вторая мировая война.
                           Глава 12
                    Начало скольжения вниз
     Примерно  в начале  августа 1939  г. беззаботной  компанией с  Гитлером
направлялись мы в чайный домик на скале  Кельштайн. Длинная кавалькада машин
взбиралась по извилистой дороге, пробитой по приказу  Бормана  в горе. Через
высокий,  отделанный бронзой портал мы вошли в одетый мрамором влажный холл,
а затем -- в лифт из отполированной до блеска меди.
     Во время 50-метрового  подъема Гитлер как-то вне  всякой  связи, словно
продолжая  какой-то внутренний монолог, сказал: "Вероятно вскоре  произойдет
нечто огромное. Даже если бы я и должен был послать туда Геринга.  В крайнем
случае я и  сам мог бы поехать туда. Я  ставлю все на эту карту". Этот намек
повис в воздухе.
     Ровно через три недели мы услышали, что германский  министр иностранных
дел ведет переговоры в Москве.  Во время ужина  Гитлеру передали записку. Он
пробежал ее  глазами, какое-то мгновение,  краснея на  глазах,  он окаменел,
затем  ударил  кулаком по столу  так,  что задрожали бокалы и воскликнул: "Я
поймал их!  Я их поймал!"  Но  через  секунду он  овладел  собой,  никто  не
отваживался  задавать  какие-либо  вопросы, и трапеза  пошла  своей  обычной
чередой.
     После  нее  Гитлер  пригласил  лиц  из  своего  окружения к  себе:  "Мы
заключаем  пакт  о  ненападении  с  Россией.  Вот,  читайте.  Телеграмма  от
Сталина". Она была адресована "Рейхсканцлеру Гитлеру" и кратко информировала
о  состоявшемся  единении.  Это был  самый  потрясающий,  волнующий  поворот
событий,  который   я  мог  себе  представить  --  телеграмма,  дружественно
соединявшая имена  Гитлера и Сталина.  Затем  нам был показан фильм о параде
Красной армии перед Сталиным  с огромной  массой войск. Гитлер выразил  свое
удовлетворение  тем, что такой  военный  потенциал  теперь  нейтрализован  и
повернулся к своим военным адъютантам, собираясь, обсудить  с  ними качества
вооружения и  войск  на Красной плошади.  Дамы оставались попрежнему в своем
обществе, но естественно тут же узнали новость от нас, которая  вскоре  была
обнародована и по радио.
     Вечером   23   августа  после   того,   как   Геббельс  прокоментировал
сенсационное известие  на пресс-конференции, Гитлер  попросил связать  его с
ним. Он хотел знать  реакцию представителей зарубежной печати. С лихорадочно