никто   не  был  в  состоянии   проверить,   то   ли  Геббельс   преподносил
действительные факты, то ли просто давал волю своей фантазии.
     Не такой уж, возможно, неверной была бы мысль, что собственно обманутым
в  конечном счете был сам Гитлер, что интриган Геббельс  вертел им. По  моим
наблюдениям,  Гитлер  на  самом деле не мог в подобных  случаях  тягаться  с
Геббельсом.  Столь утонченная низость не была свойственна  его прямолинейной
натуре.  Мне  и тогда с  моральной точки зрения  казалось сомнительным,  что
Гитлер   своими  аплодисментами  поддерживал  эту  скверную   игру  и   даже
провоцировал ее. А ведь достаточно было всего одного недовольного замечания,
чтобы надолго отбить охоту к таким розыгрышам.
     Я часто  спрашивал себя,  возможно  ли  было  влиять  на  Гитлера?  Да,
конечно, -- и в очень высокой степени, особенно -- кто это умел. Гитлер хотя
и был недоверчив, но в каком-то довольно примитивном смысле: изощренные ходы
фигур или очень осторожное ориентирование его мнения он не всегда улавливал.
Для  разоблачения  методично   организованного,  осмотрительно  реализуемого
шулерства  у него  не хватало  интуиции.  Мастерами такой игры  были Геринг,
Геббельс, Борман и,  далеко  уступая им,  --  Гиммлер. Поскольку  же  прямым
разговором добиться перемены взглядов Гитлера по какому-то крупному  вопросу
было невозможно, эти навыки еще более упрочивали власть этих людей.
     Рассказом об еще одном  розыгрыше столь же изощренного свойства можно и
завершить  повествование  об обеденных  застольях  у Гитлера.  На  этот  раз
объектом атаки стал  шеф зарубежной  пресс-службы Путци Ханфштенгль, который
благодаря тесному личному контакту  с Гитлером был весьма  подозрительным  в
глазах Геббельса.  Больше  всего ему доставалось от  Геббельса за его  якобы
особую  скаредность. Однажды  тот попробовал  с помощью английской пластинки
доказать, что  Ханфштенгль даже  мелодию  сочиненного  им  популярного марша
содрал с какой-то английской песенки.
     Итак, на шефа  зарубежной пресс-службы уже была брошена тень,  когда во
время гражданской  войны  в  Испании Геббельс поведал  компании за обеденным
столом,  что  Ханфштенгль позволил себе презрительные высказывания о  боевом
духе воевавших  там  немецких  солдат. Гитлер  возмутился:  этого труса,  не
имеющего  никакого  права  судить  о  мужестве  других,  следует  хорошенько
проучить.  Через  несколько дней  у  Ханфштенгля появился курьер  Гитлера  с
запечатанным в  конверте  приказом, который полагалось вскрыть только  после
взлета поджидающего  его самолета. Самолет  взял  старт,  Ханфштенгль вскрыл
конверт  и, к  своему ужасу,  прочитал, что  его  высадят  в "красной" части
страны  и  что он  должен  будет вести  там агентурную  работу  для  Франко.
Геббельс  рассказал  Гитлеру  это  во  всех  подробностях   за  столом.  Как
Ханфштенгль отчаянно  просил пилота  повернуть назад, потому что все  это --
всего лишь  какое-то  недоразумение, как самолет  несколько  часов кружил  в
облаках над территорией  Германии, а  пассажиру сообщались названия мест, из
чего  следовало,  что  Испания  неумолимо приближается,  как, наконец, пилот
заявил, что  придется сделать вынужденную посадку и спокойненько приземлился
в аэропорту Лейпцига. Ханфштенгль, который понял, что стал жертвой скверного
розыгрыша,  вдруг возбужденно заявил, что на его жизнь замышляется покушение
и исчез бесследно.
     Все повороты  этой истории вызывали взрывы  смеха за столом, тем более,
что на этот раз шутка была срежесирована Гитлером и Геббельсом вместе. Когда
же через несколько дней Гитлер узнал, что шеф пресс-службы нашел  убежище за
рубежом, он испугался,  что Ханфштенгль, польстившись  на высокие  гонорары,
начнет  работать   с  западной  прессой  и  поделится  своей  информацией  о
внутренней жизни  окружения Гитлера. Вопреки приписывавшейся ему жадности он
не сделал ничего подобного.
     Со  своей   склонностью   разрушать   жестокими  шутками  репутацию   и
самоуважение даже близких сотрудников и верных товарищей  по  борьбе  Гитлер
нашел "определенный отклик" и у меня. Пусть я все еще  был им захвачен, но в
моей  увлеченности уже давно не было того восхищения, которое владело мной в
первые годы  нашей совместной  работы. В  повседневном общении  я  постоянно
обретал  способность  видеть  его как  бы  со  стороны,  а  тем  самым  -- к
критическим наблюдениям.
     Кроме того, моя тесная к  нему привязанность была всегда и прежде всего
привязанностью к  заказчику. Служить ему всем, на что я способен, претворять
в  жизнь его  идеи -- это  меня все  еще  воодушевляло. Потом  --  чем более
крупные и  значительные задачи вставали передо мной, тем с большим уважением
и даже восхищением ко мне относились. Я стоял на  пороге -- мне  верилось  в
это -- создания  основного творения своей жизни, которое поставит меня в ряд
величайших  зодчих истории. Это позволяло  мне  чувствовать, что я не просто
принимаю блага, которыми  меня осыпает Гитлер,  а что  как архитектор  я  за
доверие расплачиваюсь с заказчиком  полновестным  творчеством.  И  еще  один
момент: Гитлер относился ко мне, как к коллеге, и все время подчеркивал, что
в области архитектуры я выше его.
     Обеды  у  Гитлера  отнимали  много  времени;  ведь за столом  сидели по
половины пятого. Конечно, кто-то мог и позволить себе такое расточительство.
Я появялся там не более двух раз в неделю, чтобы не запускать свою работу.
     Но, с  другой стороны,  бывать в гостях у  Гитлера было необходимо  для
поддержания престижа. Кроме того,  почти для всех допущенных к трапезам было
важно иметь представление об отношении Гитлера к текущим проблемам. Да и для
Гитлера эти сборища были полезны, они  позволяли в неформальной  обстановке,
без какого-либо труда, ознакомить  определенный  круг людей  с политическими
установками,  главным лозунгом дня. В то же время  Гитлер, как  правило,  не