покой...  Жениться  я бы  никогда не смог. А если бы  еще и  дети  --  какие
проблемы!  В  конце  они  еще  и попробовали  бы  сделать  моего  сына  моим
преемником.  Да к  тому  же  у  такого,  каков  я  есть,  не  может родиться
порядочный сын. В таких случаях это уж как  правило. Вы  же знаете, сын Гете
был  совсем никудышный человек!.. Ко мне,  холостяку, липнут многие женщины.
Это  имело особое значение в годы моей  борьбы. Это как у киноактера:  стоит
ему только жениться,  он что-то  теряет  в  глазах  обожающих его  женщин  и
перестает быть их кумиром".
     Он  был убежден, что  обладает  в  глазах женщин  особым, очень сильным
эротическим магнетизмом. Но  и в этом пункте он был сама подозрительность: я
никогда не уверен, часто повторял  он,  -- оказывает ли мне женщина внимание
как рейхсканцлеру или как Адольфу Гитлеру, а женщин с живым умом он, как это
весьма негалантно им снова и снова  повторялось, он ни за  что бы около себя
не потерпел.  Развивая  свои мысли  в  этом направлении,  он,  очевидно,  не
отдавал  себе отчета, насколько это  должно было оскорбительно  звучать  для
присутствующих дам. Однако,  Гитлер  умел  показать  себя и  как  заботливый
семьянин.  Однажды,  когда Ева Браун сильно запаздывала  с лыжной прогулки к
чаю, он изображал  беспокойство, нервозно посматривал на  часы, встревоженно
вопрошал, не приключилось ли с ней чего.
     Ева Браун происходила из простой семьи, отец  ее был школьным учителем.
Я имел случай познакомиться с ее родителями, жили они уединенно и  до самого
конца  --  самым  скромным  образом.  Да   и   сама  Ева  Браун   оставалась
непритязательной,  неброско одетой  и  носила  самые что ни  на есть дешевые
украшения (3), полученные в подарок от Гитлера к Рождеству или дню рождения.
Обычно это были полудрагоценные камни, в лучшем случае ценой в сотню марок и
прямо-таки оскорбительной заурядности. Борман приносил ассортимент, а Гитлер
выбирал,  обнаруживая  при этом, как мне казалось,  мещанский  вкус, отдавая
предпочтение совершенно ничтожным побрякушкам.
     Ева Браун была  вне политики и едва ли когда-нибудь  пыталась влиять на
Гитлера.  Но своим острым  взглядом  на  реальности  повседневного  быта она
иногда критически высказывалась по поводу разного  рода неполадок мюнхенской
жизни. Борману  это было не по душе, потому что после каждого  такого случая
его  тут  же  вызывали  на ковер.  Она  была спортивна,  хорошая  неутомимая
лыжница, с которой мы вместе устраивали прогулки и за  пределами огороженной
зоны. А однажды Гитлер дал ей отпуск на целую  неделю  -- конечно,  на время
своего  отсутствия на Горе.  Вместе  с нами она  поехала на несколько дней в
Цюрс,  где,  неузнанная,  с  величайшим увлечением,  чуть  ли  не  до  утра,
танцевала  с молодыми  офицерами.  Она была  бесконечно  далека от намерения
сыграть этакую современную  мадам  Помпадур. Для  историка  Ева  Браун может
представлять   интерес    только   как   фон,    на   котором   раскрывались
характерологические особенности Гитлера.
     Из определенного сочувствия к ее  положению я вскоре проникся симпатией
к  этой  несчастной  женщине, очень  привязанной к  Гитлеру.  К тому же  нас
объединяла нелюбовь к Борману, тогда еще  только из-за того, как высокомерно
и  тупо  он совершал  насилие над природой и как он  изменял жене. Когда  на
Нюрнбергском  процессе  я  услышал,  что  Гитлер женился  на  Еве  Браун  на
остававшиеся им полтора суток,  я  порадовался за  нее -- хотя, впрочем, и в
этом сквозил цинизм, с которым Гитлер обращался  с ней, да и вообще со всеми
женщинами.
     Я много раз себя спрашивал,  испытал ли Гитлер что-то похожее на любовь
к детям. Во всяком случае, было заметно, что он как-то напрягался, вступая в
контакт  с  чужими   или  даже  ему  знакомыми   детьми.  Он  даже  старался
по-прятельски, по-отечески чем-то  заняться вместе с ними  --  и хоть бы раз
получилось! Ему никак не удавалось найти верный, непринужденный тон общения:
после  нескольких  поощрительных  слов  он тут  же  поворачивался  спиной  и
заговаривал с другим. Он смотрел на детей как на подрастающее поголовье, как
на  представителей  следующего  поколения, и его  могли радовать  скорее  их
внешность (белокурый, голубоглазый), рост (сильный, здоровый) или  интеллект
(молодой,  цепкий),  чем собственно детская  сущность.  На  моих  детей  его
личность не оказала ровно никакого воздействия.
     От   светской  жизни  на  Оберзальцберге   в   памяти  осталось  только
воспоминание  о поразительной ее пустоте. К счастью, еще в первые годы моего
заключения,  еще по свежей памяти,  я записал  обрывки каких-то  разговоров,
которые я могу до известной степени считать аутентичными.
     В разговорах за чаем -- а их прошла  не одна сотня -- обсуждались мода,
вопросы собаководства, театра и кино, говорилось об оперетте и ее звездах, а
кроме того  -- о всяких мелочах  из семейной жизни отсутствовавших в  данный
момент.   Гитлер   почти   совсем   не   высказывался  о  евреях,  о   своих
внутриполитических противниках и уж  ни словом не  упоминал о  необходимости
строительства концлагерей. Вероятно, это объяснялось не столько определенным
его намерением,  сколько  банальностью  самих тем. Зато на  удивление  часто
Гитлер высмеивал своих ближайших сотрудников. Нет ничего удивительного,  что
именно  это сильнее  врезалось в память: ведь, в конце  концов,  речь шла  о
лицах, стоявших абсолютно  вне  всякой публичной  критики. Узкий круг не был
связан обетом молчания, а  от  женщин  Гитлер и вообще считал  бессмысленным
требовать  каких-либо заверений  в  конфиденциальности.  Рассчитывал  ли  он
пробудить   к   себе  особые   симпатии,  говоря   о   всех   и  вся   столь
пренебрежительно? Или это было выражением его  абсолютного презрения ко всем
людям и любым событиям?
     Гитлер  часто  уничижительно  отзывался о  создаваемом  Гиммлером  мифе