себя как главу государства.
     Во время подготовки съездов  я встретился с женщиной, которая произвела
на  меня  сильное  впечатление  еще  в  студенческие  годы.  Это  была  Лени
Рифеншталь,  исполнительница  главных  ролей и режиссер  известных фильмов о
горах и лыжном спорте. Она получила задание Гитлера делать фильмы о съездах.
Единственная женщина  --  официальное лицо  в партийном механизме, она часто
противостояла партийной организации, поначалу готовой  взбунтоваться  против
нее. На политических руководителей традиционно неприемлющего женщин движения
уверенная в себе женщина, без стеснения командовавшая этим мужским миром как
ей было нужно, действовала, как красная тряпка на  быка. Чтобы сбросить  ее,
плели интриги,  клеветали  на нее Гессу. И  все же  после первого  фильма  о
съезде, ставшего даже для  сомневающихся из окружения Гитлера свидетельством
профессионального мастерства режиссера, нападки прекратились.
     Когда у меня с ней наладился контакт, она вынула из кассеты пожелтевшую
вырезку  из газеты:  "Когда  Вы  три года назад перестроили партийный  дом в
Берлине,   я,  не   зная  Вас,  вырезала  из   газеты  Вашу  фотографию".  Я
обескураженно спросил о  причине.  Она ответила: "Я тогда подумала, что Вы с
такой головой могли бы сыграть роль... Конечно, в одном из моих фильмов".
     Кстати,   я   вспоминаю,  что  кадры,  запечатлевшие  одно   из   самых
торжественных заседаний съезда 1935 г., были испорчены. По предложению  Лени
Рифеншталь Гитлер  отдал распоряжение  повторить эти  сцены в  павильоне.  В
одном из больших павильонов берлинского Йоханнисталя я смонировал декорацию,
изображающую часть зала, а также президиум и трибуну. На нее направили свет,
вокруг  озабоченно  сновали члены  постановочной  группы,  а на заднем плане
можно было видеть Штрайхера, Розенберга и Франка,  прохаживающихся туда-сюда
с текстами  своих выступлений, старательно заучивая свои роли.  Прибыл Гесс,
его пригласили сниматься первым. Точно так же, как перед 30000 слушателей на
съезде, он торжественно поднял руку. Со свойственным ему пафосом и искренним
волнением он начал поворачиваться точно в том направлении, где Гитлера вовсе
и не  было,  и,  вытянувшись  по стойке  смирно, воскликнул: "Мой  фюрер,  я
приветствую  Вас от  имени  съезда. Съезд продолжает свою  работу. Выступает
фюрер!" При этом он был настолько убедительным, что я с этого момента не был
полностью  убежден в подлинности его чувств.  Трое  других также  натурально
играли  свою  роль  в пустом  павильоне  и  проявили  себя  как  талантливые
исполнители. Я был совсем сбит с толку; напротив, фрау Рифеншталь нашла, что
снятые в павильоне кадры лучше, чем оригинальные.
     Меня уже  приводила в  восхищение  продуманная  техника,  когда Гитлер,
например, во  время своих  публичных выступлений  начинал  издалека,  кружил
вокруг да  около, пока,  наконец,  не нащупывал один из пунктов, позволявших
ему  вызвать  первый,  большой  взрыв  аплодисментов.  От меня  вовсе  и  не
ускользала определенная доля демагогии, которую я и сам подклеплял, создавая
декорации для важнейших митингов. Но тем не менее, до  сих пор я был убежден
в  подлинности   чувств   ораторов,  вызывавших  восторг  масс.  Тем   более
неожиданным было для меня в этот  день на киностудии в  Йоханнистале то, что
это  завораживающее  воздействие  можно  "натурально"  воспроизвести  и  без
публики.
     Когда работал над  сооружениями в Нюрнберге, я  представлял  себе некий
синтез  образцовости  Трооста  и   простоты  Тессенова.  Я  называл  его  не
неоклассицизмом,  а  неоклассикой,  потому  что считал  его  производным  от
дорического  стиля. Я обманывал самого себя, закрывая глаза на то,  что  эти
строения должны  были  стать монументальной  декорацией, как уже  раньше, во
время Французской революции, уже  пытались  сделать что-то подобное, правда,
используя  более скромные средства. Категории  классики  и  простоты едва ли
соответствовали   гигантским  масштабам,   которые   я  положил   в   основу
Нюрнбергских  проектов.  Тем не менее,  они  и  сегодня нравятся  мне больше
всего, в отличие  от  многих других,  созданных  мной  позднее для Гитлера и
имеющих гораздо более хвастливый вид.
     И за границу я впервые поехал в мае 1935 г. не в  Италию с  ее дворцами
эпохи Возрождения и монументальной архитектурой  Рима, хотя  здесь мне легче
было  найти каменные  прообразы  своих  зданий.  Из-за  своей приверженности
дорической  культуре  я,  и  это характеризует мое  тогдашнее  мироощущение,
направился  в  Грецию.  Здесь мы, моя  жена  и  я, прежде  всего разыскивали
свидетельства мира дорийцев. Я никогда не забуду, какое глубокое впечатление
произвел на нас восстановленный стадион в Афинах. Когда  два года спустя мне
пришлось проектировать стадион, я использовал его подковообразную форму.
     Я думаю,  в Дельфах  я  открыл, как быстро в ионических и малоазиатских
колониях  накопленное богатство  сгубило  чистоту  форм  греческих  творений
искусства.  Не показывает ли это  развитие,  насколько чувствительно высокое
искусство и как немного надо, чтобы  преобразовать идеальные представления в
нечто неузнаваемое? Так я  рассуждал с полной  беззаботностью, мне казалось,
что мои собственные работы избежали этих опасностей.
     По  возвращении  в  июне  1935  г.  в районе  Берлина  Шлахтензее  было
завершено строительство моего собственного дома. Небольшой домик со столовой
и только одной гостиной,  необходимыми спальнями,  имевший общую площадь 125
квадратных  метров, был сознательно  задуман как  противопоставление  быстро
распространяющейся привычке рейха селиться в огромных виллах или присваивать
себе  замки. Мы  хотели избежать  того, что видели у других, окружавших себя
роскошью и холодной официальностью и  из-за  этого обрекавших и  свою личную
жизни на медленное "окостенение".
     Да я и не мог построить дом больших размеров, потому что у меня не было