окружение  принимало  его  как данность.  Все  старательнее  Гитлер  избегал
разговоров  личного характера. Редкие  откровенные  беседы он  вел  только с
соратниками  по временам совместных битв  -- Геббельсом, Леем  или  Эссером.
манера же обращения  с остальными, в  том числе  и со мной,  становилась все
более  безличностной и отчужденной.  Дни,  когда  Гитлер  принимал  решения,
собраннный  и  быстрый, выпадали все реже и,  наконец,  стали уже  настолько
примечательными, что мы их для себя особо выделяли.
     Шмундту  и  мне пришла  в  голову мысль организовать встречи  Гитлера с
молодыми  офицерами-фронтовиками,  чтобы  принести  в  удушливую,  замкнутую
атмосферу ставки хоть  чуточку  дыхания  живой  жизни. Но  из  этого  ничего
хорошего не вышло.  Один  раз у Гитлера не  было настроения  тратить на  это
дорогое  время,  а потом мы  и  сами  убедились, что  такие  встречи  скорее
способны  причинить  вред.  Какой-то  молодой  танкист  рассказал  во  время
единственной  такой  беседы, как его часть  вырвалась  на  Тереке,  почти не
встречая сопротивления,  далеко вперед и вынуждена  была остановиться только
потому, что боеприпасы были на исходе. Гитлер сильно возбудился, еще и много
дней  спустя  он все  повторял:  "Вот так-то!  Не  хватало  75-миллиметровых
снарядов! Как  обстоит дело  с их производством?  Его необходимо любой ценой
наращивать".  На деле  же  этого вида боеприпасов,  в  рамках наших скромных
возможностей,  имелось  в достатке. Но при стремительном продвижении  частей
из-за  сверхрастянутых коммуникаций подвоз  их мог и отставать. Но Гитлер не
желал принимать это во внимание.
     При  подобных  случаях  узнавал  он  от  фронтовых  офицеров  и  другие
подробности,  из   которых  делал   далекоидущие   заключения  об  упущениях
Генерального штаба.  В  действительности  же,  большинство  трудностей  было
связано с продиктованным им стремительным темпом наступления. Специалисты не
могли спорить с ним по таким вопросам -- у  него просто не было  достаточных
представлений  о  работе сложного  аппарата,  обязательного для  обеспечения
высоких темпов движения.
     Изредка  принимал  Гитлер  особо  отличившихся  офицеров и  солдат  для
вручения  им  высоких  наград. При  том  недоверии,которое  он  испытывал  к
способностям своего штаба, после таких встреч нервозность и количество общих
приказов  только нарастали. Во избежание этого Кейтель и Шмундт старались по
возможности нейтрализовать визитеров.
     Вечерние  чаепития,  на которые он  приглашал и  в  ставку,  постепенно
отодвинулись на два часа утра, а заканчивались в три-четыре. И свой отход ко
сну он все более откладывал на раннее утро, так что я однажды как-то сказал,
"Если война еще продлиться, то мы,  по крайней мере, вернемся к  нормальному
распорядку  дня и  вечернее чаепитие Гитлера будет как  раз  нашим  утренним
чаем".
     Гитлер,  определенно,  страдал расстройством  сна. Он  сам  упоминал  о
мучительных часах  в постели без сна, если он  пораньше  отправлялся к себе.
Часто за  чаем  он  жаловался, что  накануне он с часовыми  перерывами  смог
заснуть только уже совсем утром.
     К нему имели  доступ  только  самые  близкие:  врачи,  секретарши,  его
военные адъютанты и гражданские  помощники, представитель пресс-службы посол
Хевель, иногда его венская повариха-диетолог, ну, еще какой-нибудь случайный
посетитель  из  близких  знакомых, и конечно, неизбежный  Борман. Я считался
всегда желанным гостем.  Мы  усаживались в  столовой  Гитлера  на  неудобные
стулья с подлокотниками.  В таких  случаях Гитлер  попрежнему любил "уютную"
атмосферу, по  возможности  с разоженным  камином.  Он собственноручно  и  с
порчеркнутой  галантностью  передавал  печенье  секретаршам и  как  любезный
хозяин  заботился о своих  гостях.  Мне его  было как-то жалко: его старания
согреть  своим  теплом  присутствующих,  чтобы  и  самому  обогреться, скоро
повисали в воздухе.
     Музыка в ставке была под запретом. Поэтому оставались только разговоры,
которыми  он  почти  безраздельно  и  овладевал.  Над  его  давно  уже  всем
известными шутками и  анекдотами хотя и смеялись,  как  если  бы  слышали их
впервые; его рассказы  из дней его трудной молодости или "боевых времен" все
же  с интересом, как бы впервые, и выслушивались, но  сам по себе этот  круг
лиц не очень-то располагал к оживленной беседе. Существовал неписанный закон
избегать  разговоров  о  положении на  фронтах,  о  политике,  не  допускать
критических высказываний  о руководящих деятелях. Понятно,  что и Гитлер  не
испытывал  потребности  пускаться  в  такие  беседы. Только  у  Бормана была
привилегия  на  провокационные  замечания.  Иногда письма Евы  Браун вносили
досадные сбои в мирные чаепития, например, если  она сообщала о каких-нибудь
вопиющих  случаях  тупоумия чиновничьего аппарата.  Когда в  разгар  зимнего
сезона жителям Мюнхена вдруг были запрещены лыжные прогулки  в горах, Гитлер
до  крайности возбудился и разразился бесконечными тирадами о своей вечной и
безуспешной борьбе против скудоумия бюрократии. Замолкнув, наконец, он отдал
распоряжение Борману разбираться впредь с подобными безобразиями.
     Обдуманная малозначительность тем наших разговоров  говорила о том, что
раздражительность  Гитлера  могла дать  себе  выход  по любому  поводу. Но в
каком-то смысле именно эти пустяки позволяли ему разрядиться, они возвращали
его в мир мелких забот, в которых он пока еще мог что-то решать. Его в  этой
связи распоряжения позволяли, хотя бы на  краткий миг, забыть о нарастающем,
с тех пор, как противник начал диктовать ход  событий, а его военные приказы
не приносили желаемых успехов.
     Но и в этом кругу, при всех попытках бегства от действительности Гитлер
не мог найти прибежища от мыслей об  общем положении дел. Охотно он повторял