других  работать на себя, теперь же, при  все увеличивающемся бремени забот,
он   все   больше   вникал  в   мелочи.   Он   превратил   себя   в   строго
дисциплинированного  рабочего, а поскольку это противоречило его натуре,  то
не шло это на пользу и принимавшимся им решениям.
     Надо сказать,  что еще  и до  войны у него бывало состояние усталости и
недееспособности,  что  выражалось  в  бросавшейся в глаза  боязни принимать
решения,  в отстраненном безразличии  ко  всему  или в тяготении  к натужным
монологам. Бывало, какое-то время он на все  реагировал молча  или короткими
"да"  или "нет", и не понять было, следит  ли он  за  развитием темы  или же
занят  какими-то  своими мыслями.  Но такие  состояния опустошенности обычно
бывали  краткими. Проведя  несколько  недель  на Оберзальцберге, он  казался
оживленным,   его  глаза  прояснялись,   восстанавливались  его  способность
откликаться на проблемы и готовность к принятию решений.
     И в 1943 г.  его окружение  настаивало на том,  чтобы  он  взял отпуск.
Иногда он, и впрямь, меняя место своего пребывания, отправлялся на несколько
недель, а то и месяцев, на Оберзальцберг (1). Но распорядок  дня при этом не
менялся.  И  здесь  Борман постоянно докладывал для  принятия решений всякие
пустяки, непрестанно  появлялись посетители,  старавшиеся  использовать  его
пребывание в Бергхофе  или  в Рейхсканцелярии в  своих интересах; его желали
видеть  гауляйтеры и  министры, для которых  он в ставке был  недоступен. Не
прекращались  и  ежедневные  утомительные  "ситуации",  так  как  весь  штаб
следовал  за  ним,  куда  бы  он  ни  направлялся.  На нашу  обеспокоенность
состоянием его  здоровья  он  частенько  отвечал: "Легко давать советы взять
отпуск. Это невозможно. Текущие решения  по военным вопросам я никому,  даже
на сутки, не могу доверить".
     Военное окружение Гитлера  было воспитано с младых ногтей  в привычке к
повседневной  работе,  и  ожидать  от  них понимания того,  насколько Гитлер
перенапряжен,  не приходилось. Не было  этого и у Бормана, наваливавшего  на
Гитлера  слишком много всего. Но даже если бы и не было  недостатка в доброй
воле, Гитлер сам не делал того, что  должен всякий директор фабрики -- иметь
по каждому из направлений способного заместителя.  У него не было  не только
дельного главы правительства, но и энергичного командующего вермахтом,  но и
способного командующего  сухопутными  силами.  Он постоянно  нарушал  старое
правило, согласно которому, чем более  высокий пост ты занимаешь, тем больше
должно у тебя быть свободного времени. Раньше он его соблюдал.
     Перенапряжение  и  одиночество  влекли  за  собой  то  самое  состояние
окаменения    и   ожесточения,   мучительной   нерешительности,   постоянной
раздражительности.  Решения,  которые он  прежде  принимал почти играючи, он
должен был теперь буквально выдавливать из своей опустошенной головы (2). Из
спорта мне было знакомо состояние перетренированности. При ее наступлении мы
становились  унылыми, раздраженными и  теряли нашу гибкость, превращались  в
почти  автоматы  и  даже  передышка  казалась  ненужной  и  мы  все  рвались
тренироваться еще и еще  добиваясь все меньшего. И духовное напряжение может
выливаться в своего рода перетренированность. В тяжелые  военные  времена  я
мог сам  по  себе  наблюдать, как  мысль продолжает  механически  крутиться,
отметая свежие  и  быстрые  впечатления,  вокруг одних и тех  же  принятых в
отупении решений.
     То,  как Гитлер в ночь 3-го сентября  1939  г. незаметно и тихо покинул
затемненную Рейхсканцелярию,  чтобы отправиться на фронт, оказалось  в свете
последующего многозначительным началом. Его  отношение к народу  изменилось.
Даже редкие, с интервалами во многие месяцы, контакты с массой стали  иными:
энтузиазм и  настрой народа на  воодушевление угасли так  же, как  и его дар
гипнотически-суггестивно овладевать им.
     В начале 30-х гг., во время последних битв за власть Гитлер  "зарвался"
по меньшей мере так же, как и на втором этапе войны. Тогда в  дни внутренней
опустошенности  он получал,  вероятно, от  своих выступлений  перед  массами
больше энергии  и мужества,  чем должен был  отдавать от собственных сил  их
участникам.  Даже  между  1933 и  1939 г., когда его положение сделало жизнь
вполне приятной, он на  глазах  расцветал, когда на Оберзальцберге мимо него
дефилировала  ежедневная  процессия восторженных  поклонников.  В  довоенное
время демонстрации  были  для  него  своеобразным  импульсом, занимали в его
жизни  немалое  место.  После них он был подтянутее и увереннее  в себе, чем
когда-либо.
     Круг его личного общения в  ставке -- секретарши, врачи и адъютанты  --
был, вероятно, еще менее вдохновляющим, чем до войны на Оберзальцберге или в
Рейхсканцелярии.  Здесь  он  не  имел дело  с  людьми  восторженными,  почти
теряющими дар  речи от волнения. Повседневное  общение с Гитлером --  я  это
отметил  про  себя  еще  во  времена  наших  общих архитектурно-строительных
мечтаний -- позволял видеть в  нем  не  полубога, которого  из  него  сделал
Геббельс, а человека со всеми человеческими потребностями и слабостями, хотя
авторитет его от этого ничуть не страдал.
     Военное  окружение  должно было действовать на него скорее утомляюще. В
деловой обстановке ставки любое проявление навязчивой восторженности было бы
неуместно и неприятно. Офицеры  вели себя  подчеркнуто  спокойно, да если бы
они и не  были по натуре столь трезвыми людьми, учтивая сдержанность входила
в их воспитание. Тем сильнее бросался в глаза византизм  Кейтеля и  Геринга.
Но  звучало  это  неискренне,  Гитлер  сам  не требовал  от  своего военного
окружения раболепия. Здесь преоблада деловая атмосфера.
     Гитлер совершенно  не выносил критических замечаний относительно своего
образа  жизни.  Поэтому,  при  всей  озабоченности  его  самочувствием,  все