Я вскочил и вылез из убежища. Но не успел сделать и двух шагов, как Гальс 
схватил меня за ремень и втащил обратно.
   – Отпусти, Гальс! – завопил я. – Ты что, оглох? Отпусти!
   – Заткнись, ради бога! И успокойся! Он стиснул зубы и обхватил здоровенными 
руками мою шею.
   – Ты не хуже моего знаешь, что нас пристрелят, одного за другим. Отвяжись от 
меня. Какое тебе дело? Не все ли равно?
   – Вовсе нет. Время от времени мне нужно видеть твое лицо, лицо ветерана или 
этого подлеца Линдберга. Слышишь? Будешь ныть дальше, я тресну тебя по башке, 
чтобы успокоился.
   – Но если русский подстрелит меня, я же все равно умру, и ты ничего не 
сможешь поделать.
   – Ну что ж! Всплакну по тебе так же, как плакал, когда умер мой младший брат 
Людовик. Но тебя подстрелят только тогда, когда ты сам нарвешься на пулю.
   Я содрогнулся. По лицу текли слезы. Мне хотелось расцеловать друга в его 
грязные щеки. Гальс ослабил хватку и наконец отпустил меня. Мы оба улыбнулись.
   В конце того же дня провалилась третья попытка нашего наступления. К этому 
времени развалины почти сравнялись, только торчали трубы.
   Тьму то и дело озаряли вспышки снарядов. Началась еще одна страшная ночь: 
темный окоп, холодная вода под камнями, усталость, от которой хочется умереть. 
Ночь, в которую не произойдет ничего важного. А может быть, и наступит конец.
   От обстрела и взрывов мы в любом случае не могли заснуть. Поднялись в воздух 
осветительные ракеты. В моей голове пронеслись тысячи воспоминаний о юности, 
такой близкой и такой далекой. Игрушки, такие мягкие, как мама… Паула…
   Этой ночью мы больше не сказали ни слова. Но я знал: ради друга нужно выжить.

   Лихорадка охватила меня задолго до наступления рассвета. Гальс укутал меня 
плащом, который я больше не хотел расстегивать.
   – Съешь. – Он протянул мне наполовину опустошенную банку. – Попробуй. 
Почувствуешь себя лучше.
   Я в отчаянии смотрел на варенье, смешавшееся с пылью из ранца.
   – Что это?
   – Ешь. Вкусно. Вот увидишь.
   Я повиновался, подцепил двумя пальцами варенье, но не успел проглотить и 
половину, как ко рту подступила рвота. Меня стошнило, и в нашем укрытии стало 
еще грязнее.
   – Вот черт, – сказал Гальс. – Ты болен серьезнее, чем я думал. Попробуй 
заснуть.
   Трясясь от лихорадки, я погрузился в слякоть и попытался устроиться 
поудобнее, чтобы заснуть. Сознание вернулось ко мне лишь через несколько часов.
   Тем же утром нам прислали подкрепление. Гальс отвел меня в другой окоп. Там 
стояла кровать. Два солдата уложили меня на нее. Еще двое лежало на досках, 
переброшенных через камни.
   Даже лихорадка не позволяла мне уйти от войны. Я слушал грохот и трясся от 
озноба, хотя меня как следует укутали. Потом кто-то разбудил меня и заставил 
проглотить таблетку.
   Сколько прошло времени, я не знал. Боролся с лихорадкой как мог, а в это 
время на подступах к городу сражались русские и немцы. Оттеснив противника к 
востоку от Конотопа, мы отошли, но нас уже поджидал враг, отрезавший сообщение 
с тылом. Попытки прорваться на запад закончились неудачей. Мы оказались в 
кольце, которое сжималось вокруг нас с севера, с запада и юга.
   Положение наше стало безнадежным. Офицеры всеми способами пытались скрыть то,
 что мы окружены.
   На следующий день мне приказали встать с постели и перейти в подвал, где 
было безопаснее. Здесь собралось уже пятьдесят больных и раненых. Я выглядел 
ужасно. Санитар вставил мне в рот градусник: температура около сорока. Мне 
сказали, чтобы я сидел в углу и ждал утра, пока мной займутся.
   Город подвергался тяжелому обстрелу и с земли и с воздуха. Санитары сбились 
с ног: без конца прибывали новые раненые. Товарищи вернулись на линию обороны. 
К полудню санитары напоили меня хинином и заставили уступить место солдату, 
истекавшему кровью.
   В глазах двоилось. Я проковылял по лестнице и вышел из подвала. Меня 
ослепило солнце. Повсюду тянулись облачка дыма. Легко раненные переговаривались.
 Они сообщили мне, что мы окружены.
   Ужасная новость была страшнее бомбежки. Каждый стал беспокоиться за себя, и 
офицерам пришлось пойти на самые жестокие меры, чтобы избежать позорного 
бегства.
   Окружение… положение безнадежное… русские под городом… мы в ловушке… 
Надеялись, что люфтваффе поспешит на помощь… Но вместо нашей авиации мы 
услышали грохот «Яков» и «Илов». Русские бомбы уничтожали то, что осталось от 
города.
   Никто не знал, что точно происходит. Я вспоминаю перекличку. Фельдфебели 
собирали всех. Избежать боевого построения можно было только лишившись ноги. 
Остальные, в том числе и я, должны были воевать. Нас с несколькими 
перевязанными солдатами отправили в район боевых действий.
   На площади, окруженной домами без крыш, собрали новый полк. Среди пяти-шести 
офицеров я сразу же узнал капитана Весрейдау. Совсем рядом, на северо-западе, 
раздавался грохот сталинских орудий. Они заглушали наши голоса и вызвали панику,
 с которой было невозможно справиться. Во рту у меня стояла горечь, а 
исхудавшее тело едва держалось на ногах.