Перед моими глазами стояло облупленное здание в несколько этажей, далее 
несколько жалких лачуг, служивших убежищем бродячих котов и солдат, ищущих 
место для постоя. В дальнем конце улица была перегорожена камнями. Накануне 
вечером русские обстреляли город.
   Я пытался увидеть еще хоть что-то, но тут подошел ветеран с двумя котелками 
горячего супа. Одному Богу известно, где он его обнаружил. Его серая грязная 
форма соответствовала по цвету окружающему фону, а исхудалое лицо под тяжелой 
каской как нельзя лучше подходило к обстановке. Я поднял голову: небо 
покрывалось серыми облаками.
   – Кто хочет есть, тому лучше проснуться, – произнес ветеран, поставив 
котелки.
   Я растолкал Гальса. Он вскочил, но, поняв, что дело не в обстреле, собрался 
и, что-то пробурчав, выпрямился, потирая затекшее тело.
   – Господи, как я ото всего устал, – произнес он. – Где мы и какого черта нам 
здесь понадобилось?
   – Идите поешьте, – сказал ветеран.
   Мы молча поглощали суп, который уже начал остывать. Кто-то предпочел еще 
поспать. Но тут поступил приказ: отправляться в путь. Мы пошли через 
разрушенный район Конотопа. Мы так устали, что лишь разрывы снарядов или рев 
самолета заставляли нас бросаться на землю. А затем мы вставали и снова плелись.

   Я чувствовал, что заболел. Голова раскалывалась, спина ныла, меня трясло, 
как в лихорадке. Но что поделать… Если станет совсем плохо, попытаюсь 
попроситься в госпиталь. Но для этого не иначе как придется упасть в обморок.
   Мы оказались в районе, который пострадал больше остальных. В развалинах 
стоял огромный «тигр». Взрыв мины повредил ему правую гусеницу, но это не 
мешало ему посылать снаряды в сторону противника.
   В развалинах могли быть русские. Мы осторожно пробрались через руины и в 
конце концов получили приказ остановиться. Надрываясь от усилий, мы с Гальсом 
подтащили ко дну окопа тяжелые камни, чтобы не сидеть в воде. Смотрели друг на 
друга и молчали. Все и так было сказано. События разворачивались так быстро, 
что от одного этого можно было сойти с ума.
   – Ну и запаршивел же ты, – наконец проговорил Гальс.
   – Я болен.
   – Все мы больны, – ответил Гальс, не отрывая взгляда от развалин. На секунду 
наши взоры встретились, и на лице его я прочитал глубочайшее отчаяние.
   Что с нами будет? Эта мысль преследовала меня. Не может же так дальше 
продолжаться! Мы живем уже год как цыгане. Да и это слабое сравнение. Даже 
беднейшие цыгане и то живут лучше. Прошел целый год, и сколько же друзей я 
потерял. Всколыхнулись воспоминания: Дон, шоссе имени Третьего Интернационала, 
Учени, батальоны солдат, Эрнст, Темпельгоф, Берлин, Магдебург, ужасы Белгорода, 
отступление и Вортенберг, истекающий кровью.
   Как получилось, что судьба оставила меня в живых? Перед глазами прошло 
столько смертей, что я уже и не знал, вправду это или мне привиделось Каким 
чудом спаслись Гальс, Ленсен, ветеран, другие ребята из нашего взвода? Ведь нам 
невероятно везет, все мы живы. Но любое везение когда-либо закончится. Завтра 
похоронят ветерана, а может, Гальса, а может, и меня. Я огляделся вокруг. Да, 
да. Скоро настанет и моя очередь. Я погибну, а никто этого не заметит. Мы уже 
ко всему привыкли. Обо мне будут печалиться, пока пуля не попадет в следующего 
солдата: трагедии, следующие одна задругой, быстро стираются из памяти. Ужас 
охватил меня. Руки задрожали. Я вспомнил, как ужасно выглядят мертвецы. Я 
вдоволь насмотрелся на солдат, падающих лицом в грязь; так они и остаются 
лежать. А родители?.. Мне нужно их повидать. А Паула? В глазах стояли слезы.
   Гальс смотрел на меня, безразличный к страданиям, к смерти, ко всему. С этим 
ничего нельзя поделать: люди кричат от страха, стонут умирающие, льются реки 
крови, но война все равно продолжается, и ей на все наплевать. Нам остается 
лишь надеяться. Но на что? На то, что нас подстрелят и мы тоже будем лежать 
лицом в грязи? А ведь стоит лишь приказать – и сражения прекратятся. Ведь люди 
всего-навсего люди…
   Так я плакал и говорил сам с собой. Гальс не обращал на меня внимания.
   – Гальс, – произнес я. – Надо выбираться отсюда. Мне страшно.
   Он взглянул сначала на меня, потом на горизонт.
   – Куда еще уходить? Спи. Ты болен.
   Во мне вспыхнула ненависть. Но ведь Гальс всего лишь часть царящего вокруг 
безразличия.
   Неподалеку раздался выстрел танка. Русские ответили на него полудюжиной 
снарядов В городе уже почти не осталось целых зданий. Масса раненых и убитых. А 
что если погиб ветеран? Все вдруг стало невыносимым. Я обхватил руками голову и 
сжал ее так, будто пытался раздавить охватившее меня отчаяние.
   Наконец очнулся и Гальс – с раздражением взглянул на меня:
   – Спи ты, ради всего святого. Так больше нельзя.
   – Разве тебе не все равно, засну я или умру? Тебе плевать. Всем плевать. 
Всем на все наплевать. И даже если подстрелят тебя.
   – Верно. Ну и что с того?
   – Что? Нужно что-то делать, а не сидеть просто так. Гальс, видимо, 
чувствовал то же, что и я, но равнодушие и апатия взяли у него верх над 
раздражением.
   – Говорю же тебе, спи. Ты болен.
   – Нет! – Теперь я уже кричал. – Пусть лучше меня убьют, и все наконец 
закончится.