в садике.
   – Что поделать. Теперь они нам не страшны, – ответил я тоном, которму 
удивляюсь до сих пор.
   – Наших подобрали еще до того, как мы сюда пришли, – продолжал Гальс. – В 
деревне свежевскопанная земля. Не знаю, сколько они туда впихнули. А скольких 
мы застрелили!
   Несколько минут прошли в молчании.
   – Как знать, может, скоро нас сменят.
   – Да уж, – сказал Гальс. – Хотелось бы. Когда мы расстреляли иванов в 
«хлебном доме», то вели себя как последние подлецы.
   Ему явно не давали покоя те же мысли, что и мне.
   – Но теперь с «хлебным домом» покончено, и тут уж ничего не поделаешь, – 
отвечал я.
   Я до сих пор ощущаю, как бегут по моим рукам пулеметные ленты, вижу, как из 
дула пулемета при каждом выстреле вылетает со вспышкой смертоносный свинец, 
сила отдачи ранит мне лицо и руки, а в грохоте пальбы раздаются отчаянные 
крики: «Помогите! Помогите!» Что-то страшное и отвратительное вселилось в наши 
души, не желает выходить и преследует нас.
   Солнце светило ярко, но мы понятия не имели, который час. Еще утро или уже 
наступил день? Да какая разница: ели и пили мы, когда хотели, спали, когда 
могли, а думать пытались, когда снимали каску. Просто удивительно, как каска 
мешает думать…
   Еще стоял день, когда в сады ворвался грохот заградительного огня 
противника; но пострадали от него прежде всего наши войска, которые вели 
наступление. Мы же забрались в убежище, в подвал, и со страхом взирали на 
потолок, с которого при каждом разрыве сыпалась штукатурка.
   – Надо было его укрепить, – сказал ветеран. – Если рядом разорвется бомба, 
нас погребет под развалинами.
   Обстрел продолжался не менее двух часов. Несколько снарядов упало поблизости 
от нас, но рассчитаны они были явно для немецких войск, которые вели 
наступление. На пальбу орудий противника отвечали огнем наши пушки, и грохот от 
артиллерийских снарядов был столь силен, что больше практически ничего было 
слышно Русские гаубицы стреляли на расстоянии всего лишь тридцати метров. К 
тому же над нами пролетали снаряды наших гаубиц, и вероятность того, что 
потолок обрушится от них, была ничуть не меньше.
   Во время обстрела мы чувствовали огромное напряжение. Пытались делать 
предсказания, но события опровергали только что сделанные прогнозы. Ветеран с 
беспокойством курил одну сигарету за другой и без конца требовал, чтобы мы 
заткнулись. Краус забился в угол и там бурчал себе что-то по нос, наверное, 
молился.
   Вечером у нас побывал взвод, участвовавший в контратаке; солдаты установили 
поблизости противотанковое орудие. Немного позднее появился полковник, который 
проинспектировал подпорки, поставленные нами, чтобы крыша совсем не обрушилась.
   – Молодцы, – произнес полковник. Он обошел наш взвод, предложил каждому 
сигарету и затем направился в дивизию «Великая Германия», расположенную еще 
ближе к фронту.
   Темнело. На фоне сломанных деревьев вспыхивали огни. Битва продолжалось, и 
напряжение становилось невыносимым. Нам пришлось выставить снаружи караул, так 
что никто из нашего отряда как следует не выспался. На рассвете нас подняли и 
приказали оставить обжитое убежище и продвигаться в глубь советской территории. 
Немецкое наступление продолжалось.
   Мы своими глазами увидели целое поле мертвых солдат гитлерюгенда: они 
погибли во время вчерашнего артиллерийского налета. С каждым шагом мы понимали, 
что может произойти и с нашей презренной плотью.
   – Хоть бы закопали их, нам бы не пришлось на это смотреть, – пробурчал Гальс.

   Все засмеялись, словно он пошутил.
   Участок, по которому мы шли, представлял собой сплошные воронки. Как кто-то 
смог выжить здесь, просто удивительно. За насыпью располагался полевой 
госпиталь: по крикам и стонам, доносившимся из него, можно было подумать, что 
там скотобойня. Увиденное нас потрясло. Я чуть не упал в обморок, а Линдберг от 
страха разрыдался. Пройдя за загородку, мы уставились в небо. Перед нами будто 
во сне проходили молодые солдаты с оторванными руками, гноящимися ранами, 
торчащими из животов кишками, прикрытыми простынями.
   Пройдя госпиталь, мы форсировали канал. Вода доходила нам до груди; но ее 
прохлада привела нас в чувство. На дальнем берегу поросший травой дерн был 
покрыт трупами русских. Черный от гари, стоял русский танк; позади его 
виднелось орудие и тела танкистов, которых разнесло на куски. Слева еще с 
большей яростью кипел бой. Нам показалось, что один из русских пулеметчиков, 
лежащий на поле боя, застонал. Мы подошли к нему. Кто-то из солдат откупорил 
фляжку и поднял его окровавленную голову. Русский уставился на нас широко 
распахнутыми глазами, в которых сквозил страх. Он вскрикнул, и его голова упала 
на колесо орудия. Пулеметчик был мертв.
   Мы миновали лесистые холмы, сменявшие друг друга. Здесь в тени деревьев 
перегруппировывались и отдыхали войска, вернувшиеся с линии фронта. Многие 
солдаты были перевязаны. Белые бинты резко выделялись на фоне их лиц, 
посеревших от грязи и усталости. В нашем взводе провели перекличку и всех 
направили в назначенные пункты.
   Гренадеров из нашего взвода направили в другую часть, а в наши ряды влились 
два солдата из дезорганизованных подразделений. К несчастью, возглавил наш