городе. Солдаты, участвовавшие в наступлении, собирались с силами. На обочинах 
дороги спали бесчисленные пехотинцы. Вскоре нас погрузили в грузовик и привезли 
на новую позицию. Я не понимаю, в чем заключалось стратегическое значение 
полуразрушенной деревни, но, вероятно, с нее должно было начаться следующее 
наступление. Красивый ландшафт – сады крепких деревьев и ручьи, по берегам 
которых росли ивы, – напомнил мне почему-то Нормандию. Повсюду виднелись 
оборонительные сооружения и сборные пункты наступательных немецких 
подразделений.
   Среди развалин деревенских изб мы начали сооружать позицию. Прежде всего 
надо было избавиться от трупов тридцати большевиков, лежавших среди руин. Мы 
сбросили их в небольшом садике, за которым когда-то, по-видимому, тщательно 
ухаживали. Стояла невыносимая жара. От ярких лучей солнца мы жмурились, и 
складки на наших лицах обозначались еще более резко. Свет лился и на лица 
убитых русских, остановившиеся зрачки которых были неестественно расширены. Я 
смотрел на них, и внутри у меня все переворачивалось.
   – Разве не удивительно, – спокойно заметил судетец, – как быстро растет 
борода у мертвецов. Ты только посмотри. – Он ногой перевернул труп. В рубашке 
мертвеца зияло семь-восемь отверстий, вокруг которых запеклась кровь – Небось 
вчера побрился, как раз перед тем, как его пристрелили. Посмотри на него. У 
него борода, которую, будь он жив, пришлось бы отращивать неделю.
   – А вот гляньте на этого, – засмеялся другой солдат. Он расчищал здание, в 
которое попал тяжелый минометный снаряд. У русского солдата, которого он с 
собой притащил, не было головы.
   – Ты лучше пойди да сам побрейся, а то, когда завтра настанет твоя очередь, 
тебя никто и не узнает. От твоих глупостей тошно становится. Можно подумать, ты 
такое впервые увидел. – Ветеран присел на кучу обломков и открыл котелок.
   Мы обнаружили подвал, из которого вышел отличный оборонительный пункт, и 
втащили туда оба наших пулемета. Мы прорыли вентиляционное отверстие, которое 
засыпало, когда дом обрушился, и даже расширили его. На несколько минут 
прервали работу и смотрели на пролетающий немецкий самолет. Где-то неподалеку 
на иванов посыпался целый дождь бомб.
   Гальс пробил в каменной стене дыру, соображая, как лучше устроить бойницы. 
Линдберг, который тоже участвовал в сооружении убежища, радовался до безумия. 
Все, что работало в нашу пользу, приводило его в жуткий восторг. А он только 
плакал от страха и мочился в штаны. Мы с ветераном пытались скобами закрепить 
вентиляционное отверстие, но дело не ладилось. При каждом движении наши каски 
бились о низкий потолок. За нами Краус с двумя гренадерами убирали камни и 
прочий мусор, валявшийся на полу. Один поднял пустую бутылку и, по гражданской 
привычке, поставил ее у стены.
   Как я уже говорил, мы потеряли фельдфебеля. Командование нашим взводом взял 
на себя ветеран, получивший звание обер-ефрейтора. Но мы по-прежнему 
подчинялись приказам другого толстого фельдфебеля, который погиб через два дня. 
Этот мерзавец дотошно проверял нашу работу: он заставлял доделывать то одно, то 
другое, и даже не знал, что жить ему осталось всего два дня.
   Целый день мы наблюдали за тем, как мимо проходят солдаты, с которых ручьем 
льет пот. А в отдалении раздавались взрывы и вспыхивали огни осветительных 
ракет.
   Именно тогда начались наши новые мучения. Придя потихоньку в себя, мы стали 
осознавать, что же, собственно, с нами произошло. Нам вдруг пришло в голову, 
что с нами рядом больше нет ни фельдфебеля, ни Гумперса, ни чеха, ни раненого 
парня, предоставленного своей участи. Мы пытались стереть из памяти 
воспоминания о русской траншее, которую сами же обстреляли из пулемета, и о 
танках, кативших прямо по человеческим телам, о деревне, переполненной трупами 
большевиков, о разрывах снарядов вражеской артиллерии на узких улочках, 
напичканных солдатами гитлерюгенда, – пытались забыть о всем, что нас пугало и 
вызывало отвращение. Нас внезапно охватил ужас, от которого по коже бежали 
мурашки, а волосы вставали дыбом. Я больше не мог ощущать внешний мир: было 
такое впечатление, будто я раздвоился. Я знал, что не способен такое вынести – 
не потому, что я лучше других, а потому, что такое не должно происходить с 
молодым человеком, который живет нормальной жизнью, как другие люди.
   Три гренадера стояли у лестницы. Ветеран, расположившийся в одиночестве у 
вентиляционного отверстия, через которое заглядывало в комнату солнце, шарил по 
карманам и раскладывал свои припасы на гладком камне. Гальс свернулся на скамье 
и молчал, а Линдберг и судетец молча смотрели в дыры, пробитые в стене, хотя 
мысли их были явно далеко отсюда. Я подошел к Гальсу и лег рядом. Несколько 
минут мы смотрели друг на друга, не в силах произнести слова.
   – Какого дьявола нам здесь понадобилось? – наконец произнес Гальс. Черты его 
лица со времен нашего пребывания в белостокских казармах ужесточились.
   Я ограничился жестом, давая понять, что и сам не знаю.
   – Спать хочется, да не могу заснуть, – произнес он.
   – Да уж. Здесь такая же жарища, как снаружи.
   – Может, все-таки пойдем прогуляемся? Мы выбрались наружу и сделали 
несколько шагов по освещенному солнцем дворику.
   – Может, хоть там холодная вода. – Я указал на сад, перед которым тек ручеек.

   – Я пить не хочу – и есть тоже, – к моему изумлению, ответил Гальс.
   А я-то привык к его прожорливости!
   – Ты что, заболел?
   – Да нет, просто тошно. Я чертовски устал, а как посмотрю вон на тех парней, 
становится совсем паршиво. – Он кивком указал на тридцать трупов, разлагавшихся