сейчас думать о любви преждевременно.
   В моем неоформившемся сознании война никак не могла повлиять на любовь к 
девушке. Ни о чем другом не могло быть и речи. Единственные ограничения 
налагала продолжительность отпуска, но как раз это-то от меня не зависело.
   Поскольку кто-то из моей семьи должен был навестить меня, слишком удаляться 
от центра я не мог, и ночевал только там. Но при этом терял бесценное время, 
которое мог бы провести с Паулой. В день ожидаемого прибытия родителей я 
возвращался в центр раз пять или шесть. Наконец ближе к вечеру добряк 
фельдфебель сказал мне:
   – Кое-кто ждет тебя в казармах, Сайер.
   – А, – заметил я, как будто этого меньше всего ожидал. – Спасибо, герр 
фельдфебель.
   Я взбежал по ступеням и открыл настежь дверь большой комнаты, где провел уже 
несколько ночей. Быстро оглядев двойной ряд коек, я встретился глазами с 
человеком в темно-сером пальто. Это был мой отец.
   – Здравствуй, папа, – произнес я.
   – Ты возмужал, – сказал отец свойственным ему робким тоном. – Как ты? Мы 
почти ничего не знаем о тебе. Мать жутко беспокоится.
   Я внимательно слушал, как всегда, когда говорил с отцом. Я понял, что здесь, 
в самом центре Германии, в казармах, где все напоминает о беспрекословной 
войсковой дисциплине, он чувствует себя не в своей тарелке.
   – Может, выйдем, папа?
   – Как хочешь. Да, кстати. Я привез для тебя гостинец. Мы с мамой долго его 
собирали. Немцы держат его внизу. – Произнося «немцы», он понизил голос, как 
будто говорил о банде ублюдков.
   Несмотря на то что отец взял в жены немку, он никогда не испытывал добрых 
чувств к Германии. Он так и не смог забыть ужасы первой войны, хотя с ним, 
военнопленным, обращались неплохо. Но то, что один из его сыновей служит в 
германской армии, мешало ему слушать новости по лондонскому радио.
   Внизу я спросил у фельдфебеля, где посылка. Он передал мне ее, а к отцу 
обратился на безупречном французском:
   – Мне очень жаль, месье, но в казармы запрещено вносить пищу. Вот ваша 
посылка.
   – Благодарю вас, – ответил отец. Он явно был смущен.
   Пока мы шли по улицам и разговаривали, я просмотрел содержимое посылки: 
плитка шоколаду, печенье и – о, радость! – пара носков, которые связала 
заботливая бабушка.
   – Их мне как раз и не хватало.
   – Я думал, тебя больше всего порадуют сигареты и шоколад. Но разумеется, у 
тебя нет в этом недостатка. – Мой отец был убежден, что мы с утра до ночи 
только и делали, что пировали. – Здесь же все иначе. Немцы забирают все.
   – Да, у нас нормально. – Я уже научился наслаждаться сегодняшним днем и не 
думать о том, что несет с собой завтрашний.
   – Что ж, тем лучше. У нас все не так здорово. Твоя мать с трудом может 
наскрести что-нибудь поесть. Нам приходится нелегко.
   Я не знал, что ответить, и захотел вернуть ему гостинец.
   – Да-а, – протянул отец. – Остается надеяться, что война скоро закончится. 
Немцам дают прикурить. По лондонскому радио только и слышишь: американцы то, 
американцы се. Италия… союзники…
   Сказанное отцом стало для меня новостью. С песней прошел отряд 
военно-морских пехотинцев. Я, как полагается, отдал честь. Отец с отвращением 
взирал на меня. Когда во Франции творится черт знает что, ничто не могло его 
радовать.
   Целые сутки он рассказывал мне о страданиях Франции, поясняя такие 
подробности, будто говорил с канадцем или англичанином. Я оказался в трудном 
положении, не знал, как отнестись к его словам. Я сдерживал себя, ограничившись 
короткими репликами: «Да, папа. Конечно, папа». Мне хотелось бы поговорить о 
чем-то еще, позабыть войну, рассказать о моей любви к Пауле. Но я боялся, что 
он не поймет меня и только рассердится.
   На следующий день я проводил отца, пребывавшего в мрачном расположении духа, 
на вокзал. Я, как дурак, взял под козырек, когда отправлялся поезд, – от этого 
ему стало еще хуже. Мимо меня проплыло его встревоженное лицо. Стоял жаркий 
июньский вечер. Я увижу его снова только через два года, годы, которые 
растянутся на целую вечность.
   Как только уехал отец, я бросился к Нейбахам. Я извинился за то, что не 
представил отца. Ведь мы провели с ним так мало времени. Они все поняли и 
нисколько не обиделись. Понимая мое нетерпение, фрау Нейбах сказала, что Паулы 
не будет до завтрашнего дня. Как такое вынести: мы и так потеряли целые сутки, 
плюс к этому день и ночь: у меня осталось всего семь-восемь дней, поэтому дорог 
был каждый час. Во время обеда у Нейбахов я хранил мрачное молчание, но они 
отнеслись к моим чувствам с уважением. Затем я пошел бродить по улицам, надеясь 
встретить свою возлюбленную. Так я ходил почти час. Часы пробили одиннадцать, и 
тут их заглушил рев сирен. Он слышался повсюду. Немногие огни, горевшие на 
улицах (по-прежнему поддерживалось затемнение), и те исчезли. Пожарные и 
жандармы уже вышли на защиту города. Над черным небом Темпельгофа послышался 
рев двигателей, выхлопы которых прочерчивали полосы в воздухе. Улицы заполонили 
мотоциклы местных дружинников: они призывали немногих прохожих в укрытие. Я 
оставался на улице. И тут же попал под шквал вражеских бомб.
   Я знал, что, как только начнется бомбежка, заработают бригады первой помощи: 
значит, я, возможно, встречу Паулу. Я встал в дверном проеме напротив входа в