Снова раздался рев сирен: англичане и американцы, как всегда, возвращаются. 
Они готовы устроить вторую бомбежку, пока мы спасали жертв первой. Бригадиры 
подали сигнал об отходе. Раздались голоса:
   – Все в укрытие!
   Но где найти это укрытие? В радиусе ста метров – одни развалины. Те, кто 
хоть чуть-чуть ориентировался на местности, бросились бежать в наиболее 
вероятном направлении. Заплакали до смерти испугавшиеся дети. Над нами раздался 
рев самолетов. Я тоже бежал, но я-то знал, чего ищу. Пожарная машина исчезла, 
однако наши ранцы остались на прежнем месте. Солдаты в спешке вытаскивали свои 
ранцы и убегали. Я узнал свой ранец по металлическому эдельвейсу, который 
пришил к лямке. Я схватил его, взял ружье… А как же мои подарки! Проклятье!..
   – Эй, ты! Мой сверток!
   Кто-то кинул мне сверток. Все уносили ноги.
   – Эй! Это не тот! Погоди! Вот черт!
   На другом конце города разрывались бомбы. Теперь не до подарков.
   Я со всех ног пробежал по площади, еле увернулся от машины, торопившейся не 
меньше меня. Взрывались четырехсот– и пятисоттысячные бомбы, повсюду летело 
разбитое стекло.
   На улицах почти никого не осталось. Лишь идиоты вроде меня еще искали 
укрытие. Несмотря на то что взор мне застилал едкий дым, в ярких вспышках я 
смог разглядеть силуэты домов. На одном из них различил белую наклейку, на 
которой черными буквами было написано: «Бомбоубежище. Тридцать человек». Какая 
разница, если там уже укрылось человек сто! Я бегом спустился по изогнутой 
лестнице, шедшей между двумя уцелевшими стенами здания. Кто-то догадался 
прикрепить лампу, освещавшую повороты лестницы. Но после двух поворотов путь 
заблокировал большой серый цилиндр. Я попытался протиснуться мимо него, но, 
когда пригляделся, кровь застыла у меня в жилах. Это была огромная бомба со 
сломанным оперением. Значит, она пролетела через все этажи здания. Весила она 
не меньше четырех тонн и в любую минуту могла взорваться. Я галопом побежал по 
лестнице обратно в темноту, освещавшуюся, подобно неоновой рекламе, неровными 
всполохами. Наконец, пытаясь перевести дух, бросился под стоявшую на площади 
скамейку и так и пролежал минут двадцать, пока сирены не объявили о прекращении 
бомбардировки. Когда, наконец, все утихло, я вернулся к солдатам, разгребавшим 
завалы. Лишь к утру меня отпустили. Тогда я и узнал новость, которая привела 
меня в уныние.
   Мне не терпелось продолжить путешествие на запад. Я и так понапрасну потерял 
два дня отпуска. Теперь мне была дорога каждая минута. Местного солдата я 
спросил, как найти поезд на Кассель и Франкфурт. Он потребовал у меня пропуск, 
осмотрел его и велел идти за ним. Солдат привел меня в участок военной 
жандармерии. Через маленькое окошко я неотрывно смотрел, как мой пропуск 
переходит из рук в руки. На кусочке бумаги, привезенном из Ахтырки, добавилось 
несколько штампов. Затем мне вернули пропуск и холодным тоном сообщили, что я 
не смогу проехать дальше Магдебурга. Оказалось, что я дошел до крайней западной 
точки, на которую распространялось действие моей отпускной.
   От потрясения я не мог прийти в себя. Стоял и молча смотрел на жандармов.
   – Мы понимаем, вы расстроены, – сказал один из жандармов тем же официальным 
тоном. – В городском приемном центре о вас позаботятся.
   Не говоря ни слова, я взял отпускной с конторки, куда положил его жандарм, и 
вышел через дверь. В горле застыли рыдания.
   На улице по-прежнему ярко светило солнце. Я шел, шатаясь как пьяный; на меня 
глядели окружающие. Мне стало стыдно, я стал искать, где бы собраться с мыслями,
 укрылся в развалинах большого здания, присел на камень, схватил свой покрытый 
штампами пропуск и расплакался, как ребенок. Звук шагов заставил меня поднять 
голову. Кто-то, приняв меня за мародера, пошел за мной. Увидав, что я просто не 
в себе, человек вернулся на улицу. В те времена люди, к счастью, больше 
беспокоились о продовольственных карточках, чем о слезах. Я смог остаться 
наедине со своим горем.
   Вечером того же дня я сел на поезд, идущий в Берлин. Судьба сама заставляла 
меня увидеть Нейбахов. Где живут мои немецкие родственники, я не знал, хотя в 
то время они и проживали в окрестностях Берлина. Осталось лишь две возможности: 
или пойти в комендатуру, или к Нейбахам. Я никак не мог успокоиться: я так ждал 
этого отпуска, я его заслужил, именно ради него записался в пехоту. А теперь у 
меня в руках лишь ненужный кусочек бумаги. Даже сверток с подарками и тот 
исчез: я оставил его в Магдебурге. Теперь мне придется идти пустым к Нейбахам – 
людям, которых я никогда раньше не видел. Денег купить что-то у меня не было.
   Тем вечером мне повезло. В комендатуре Берлина меня направили в казарму, где 
выдали постель. Старый солдат, выслушавший мою историю с пропуском, посоветовал 
поговорить с фельдфебелем, занимавшимся регистрацией. Тот с сочувствием 
выслушал мой рассказ, записал все подробности и сказал, чтобы я вернулся через 
сутки.
   На следующий день рано утром я отправился на поиски дома Нейбахов. Порядком 
поблуждав по городу, оказался наконец перед номером 112 по Клерингштрассе – 
простым трехэтажным домом с покрытой гравием дорожкой. От улицы его отделяла 
калитка. Девушка примерно моего возраста выглядывала из полуоткрытой двери на 
улицу. Немного поколебавшись, я решился все же спросить у нее, туда ли пришел.
   – Сюда, – произнесла она с улыбкой. – Вам нужен именно этот дом. Они живут 
на втором этаже. Но в это время на работе.
   – Спасибо, фрейлейн. Вы не знаете, когда они вернутся?
   – Вечером, часов в семь.
   – Благодарю, – сказал я, подумав, как долго мне предстоит ждать. Чем