Он указывает на один из легких танков, искусством вождения которого мы 
овладевали вчера У боевой машины на прицепе прикрытое камуфляжной сеткой 
88-миллиметровое зенитное орудие, у которого пробивная способность не имеет 
себе равных: снаряды прямой наводкой пробивают обычные блиндажи с расстояния до 
двух тысяч метров. Я усаживаюсь на место водителя и завожу мотор. Топлива 
осталось всего литров десять. Соображаю, что этого явно недостаточно, и прошу 
разрешения заполнить бак. Получив его, хвалю сам себя за сообразительность. 
Минуты через три мы отправляемся. Я веду машину неуверенно. Однако крепостные 
ворота и мост через ров минуем благополучно. На Штарфе даже не гляжу. Он-то 
наверняка заметил, что я тот еще танкист. Отъехав от замка метров восемьсот, 
поворачиваю на дорогу, которая, как мне кажется, ведет в Кременстовск. Минут 
десять мы еле ползем. Я боюсь ошибиться. Мимо на телеге с сеном громыхают 
поляки. Они видят танк и сразу же уступают дорогу. Штарфе поглядывает на меня. 
Маневр поляков вызывает у него улыбку.
   – Наверное, решили, вы нарочно не торопитесь. Откуда им знать, что вы 
новичок?
   Ума не приложу, как реагировать. Если это шутка, то совсем не смешно. Нервы 
у меня на пределе. Беднягу лейтенанта трясет так, будто он едет на верблюде. 
Впереди проглядывают какие-то постройки. Я ищу глазами указатель, но вижу лишь 
светловолосых ребятишек, сбежавшихся поглазеть на танк. Рискуют попасть под 
гусеницы, я усмехнулся.
   Наконец замечаю колонну немецких автомашин на обочине. Штарфе указывает на 
дом с развевающимся флагом. Я облегченно вздыхаю. Слава богу!
   – В этом Кременстовске ждать придется час, не меньше, – говорит Штарфе. – 
Загляните в столовую. Может быть, дадут чего-нибудь согреться.
   Он похлопывает меня по плечу. Дружелюбие лейтенанта трогает меня. Доставил я 
его в Кременстовск не лучшим образом. Да и вообще, кто он мне? А повел себя как 
родной отец.
   Я направляюсь к зданию, которое по внешнему виду напоминает ратушу. На двери 
надпись: «Столовая для солдат 27-й роты». Караульного нет. Вхожу. В вестибюле 
трое солдат заняты распаковкой коробок с продовольствием. В соседнем помещении 
стоят и разговаривают еще человека три-четыре.
   – Не найдется чего-нибудь горяченького? Я только что привез сюда офицера, но 
я не из двадцать седьмой роты.
   – Ну вот, – бурчит солдат за перегородкой. – Еще один из этих эльзасцев, так 
их и разэдак! Вечно из себя немцев корчат!
   Но что ты будешь делать?! Вечно меня подводит акцент, будь он неладен!
   – Я не эльзасец, а немец – наполовину. Моя мать немка. А вы полегче! – 
огрызаюсь я.
   Но им вообще наплевать. Тот, который за перегородкой, шагает на кухню. Я в 
своей серо-зеленой шинели стою посреди комнаты. Минут через пять хамоватый 
солдат возвращается с кружкой, до половины наполненной козьим молоком. Он 
вливает в нее целый стакан спирта и, не говоря ни слова, протягивает мне.
   Напиток обжигает, но я выпиваю все до дна. Глаз с меня не сводят, ждут, как 
я поперхнусь… Терпеть не могу алкоголь, но пусть не думают, будто я размазня!
   Ухожу, не козырнув, и снова оказываюсь на улице. Холодно! Вот теперь уж 
точно в Польше настала зима. Небо покрыто тучами. Температура опустилась до 
минус шести.
   Куда податься? На площади ни души. Поляки сидят по домам, у печек греются. 
Иду на стоянку, где солдаты возятся с грузовиками. Отваживаюсь произнести 
несколько слов, мне отвечают, но без особого энтузиазма. Для них я желторотый 
юнец. Им всем уже за тридцать. Продолжаю бесцельно шататься. На глаза 
попадаются четверо бородачей в шинелях бурого цвета. Они пилят ствол дерева 
длинной пилой. А такую форму я вижу впервые.
   Подхожу к ним. Улыбаясь, спрашиваю, все ли в порядке. Вместо ответа, 
бородачи прекращают пилить, выпрямляются и робко улыбаются. Один из них рослый 
парень. Остальные поприземистее, коренастые. Я задаю два-три вопроса, но в 
ответ ни слова. Они что, издеваются?!
   – Оставь их в покое, – раздается голос у меня за спиной. – Не знаешь разве, 
разговаривать с ними запрещено. Им можно только приказывать.
   – Да они молчат, будто язык проглотили. Какой от них в вермахте толк?
   – Ну ты даешь! – присвистнул парень, надумавший меня поучать. – Да ты, 
похоже, и пороху не нюхал! Они русские, понял? Коль случится попасть на фронт и 
ты увидишь перед собой кого-нибудь из русских – стреляй не раздумывая, иначе ты 
уже никого больше не увидишь.
   Я смотрю на русских. Они продолжают пилить. Вжик-вжик, вжик-вжик! Так вот 
они какие, наши враги, те, что стреляют в немецких солдат, на которых форма, 
похожая на мою. Почему же тогда они мне улыбались?
   Следующие две недели жизнь в замке у меня и у моих товарищей из 19-й роты 
катится по наезженной колее. Мало-помалу я начинаю забывать о встрече с 
мрачными грубиянами из 27-й роты. Да ну их! Как-никак, они были призваны в 1940 
году.
   Зима. Здесь – грязь непролазная. Дождь и снег превратили землю в месиво. С 
наступлением сумерек мы возвращаемся в казарму грязные и жутко усталые. И все 
же радость жизни не идет на убыль: мы молоды и здоровы. Я догадываюсь, что эти 
временные трудности – ерунда по сравнению с испытаниями, которые ждут нас 
впереди. По вечерам ныряем под одеяла и травим анекдоты, пока не одолеет сон.
 
   28 октября
   Хотя погода не слишком холодная, приятного мало. По небу целый день ходят