– Можешь оставаться здесь и ждать, пока придет помощь или придет иван. А я 
ухожу.
   Я подошел к кузову, открыл борт и объяснил создавшееся положение. Внутри 
стоял отвратительный запах. Раненые лежали вперемежку. Некоторые даже не 
услышали моих слов. И постыдился своей жестокости. Но что еще оставалось 
делать? Семь-восемь раненых с трудом приподнялись. У них резко выступали черты 
лица. На щеках торчала щетина, а глаза лихорадочно блестели. Я уже раскаялся. 
Стоило ли заставлять их идти? Когда те, что могли ходить, выбрались из машины, 
мы обсудили участь оставшихся.
   – Их поднять невозможно. Пойдем, не будем им ничего говорить. Может, 
кто-нибудь проедет мимо и поможет им. За нами еще идут грузовики.
   Наш несчастный отряд отправился в путь. Нас преследовали призраки умирающих, 
оставшихся в «татре». Но что еще оставалось делать?
   Я был единственным, у кого не было ранений и кто нес оружие. Я предложил им 
пистолет Нейбаха, но никто не захотел его взять. Вскоре с нами поравнялся 
автомобиль; он остановился, хотя мы и не подавали сигнала. В нем ехали два 
солдата из бронетанковых войск – два благородных человека. Один уступил место 
раненому, собрал пожитки, вышел и пошел с нами. Как-то удалось втиснуть в 
машину еще троих раненых.
   Итак, снова мне составил компанию сильный и молодой человек; его благородный 
жест вызвал во мне теплые чувства. Я уже не помню его имя, помню лишь, что мы 
проговорили о многом. Он сообщил, что русские совершенно внезапно предприняли 
наступление и на этой огромной территории нас в любую минуту может остановить 
их танковая часть. Во рту у меня пересохло, но мой попутчик не сомневался ни в 
своих силах, ни в возможностях нашей армии.
   – Настала весна, так что мы возобновим наступление. Отбросим иванов за Дон и 
за Волгу.
   Удивительно, как тот, кто чувствует себя совершенно разбитым, нуждается в 
уверенности и воодушевлении. Казалось, сами Небеса послали мне этого солдата, 
чтобы поднять мой дух. Мне, конечно, больше было бы по душе, если б остался в 
живых Нейбах, но перед лицом Провидения нет смысла протестовать. Ведь именно я, 
а не Нейбах должен был быть за рулем и погибнуть.
   К вечеру мы подошли к одинокому хутору. Приблизились со всей осторожностью. 
Партизаны любили скрываться в подобных местах: выбор у них был тот же, что и у 
нас, а крыша над головой это для всякого крыша.
   Высокий солдат, который шел со мной, отправился вперед, медленно и осторожно,
 не спуская рук с оружия. На некоторое время он скрылся за постройками. У нас 
по спине пробежал холодок. Но вскоре он снова выглянул и подозвал нас жестом. В 
хуторе жили русские, которые сделали все, чтобы облегчить страдания раненых. 
Женщина приготовила нам горячий обед. Крестьяне сказали, что ненавидят 
коммунистов. Их выслали с их собственного небольшого хутора, находившегося в 
окрестностях Витебска, для работы в большом колхозе, через который мы проходили.
 Они сказали, что часто дают убежище немецким солдатом. В одном сарае у них 
стоит «фольксваген», который сломался и был оставлен каким-то немецким 
батальоном. Их не беспокоят партизаны, хотя и знают, что они часто укрывают 
солдат вермахта. Разговоры о «фольксвагене» не очень понравились нашему 
высокому попутчику: может, они все наврали и просто украли его. Мы попытались 
завести машину, но, хотя двигатель и заработал, она не сдвинулась с места.
   – Починим завтра, – сказал солдат. – А теперь надо отдохнуть. Я буду 
дежурить первым, а ты сменишь меня в полночь.
   – Будем караулить? – с удивлением спросил я.
   – Придется. Этим людям нельзя доверять. Все русские лжецы.
   Значит, ночь не удастся поспать спокойно. Я прошел в заднюю часть сарая, в 
которой царила полутьма. Из тюков сена и соломы приготовил мягкое ложе. Я уже 
собирался снять сапоги, когда товарищ остановил меня.
   – Лучше не надо. Завтра не сможешь их надеть. Пусть высохнут прямо на ногах.
   Я собрался было ответить, что намокшая кожа сапог не даст ногам высохнуть, 
но ничего не сказал. Какая, в конце концов, разница, промокли ли мои сапоги или 
ноги? Я чувствовал себя выжатым, грязным и совершенно разбитым…
   – Но вымыть ноги стоит. Это тебя взбодрит, но завтра.
   Ну что за человек? Он так же, как я, перемазался в грязи, но, казалось, 
бурлил энергией, как будто не случилось ничего, что изменило привычный образ 
жизни.
   – Я чертовски устал, – сказал я.
   Он засмеялся.
   Я бросился на спину, превозмогая изнеможение, от которого болели мышцы спины 
и шеи. Я вглядывался в темноту. Сквозь тьму виднелись лишь грязные перекрытия 
сарая. Сон был плохой, без сновидений. Только у счастливых людей бывают кошмары 
– от переедания. Для тех, кто живет в кошмаре, сон подобен черной дыре, в 
которой нет времени, как у смерти.
   Оттого, что рядом кто-то задвигался, я проснулся. Медленно сел. Уже рассвело,
 через распахнутую широкую дверь сарая виднелось чистое небо. У двери, 
погруженный в сон, сидел мой вчерашний товарищ. Я вскочил как ужаленный. В моем 
мозгу пронеслось: вдруг и он уже мертв? Я убедился, что жизнь и смерть так 
смыкаются, что можно легко перейти из одного состояния в другое, и никто ничего 
не заметит. В свежем утреннем воздухе слышались звуки разрывов.
   Я подошел к своему старшему товарищу и как следует потряс его.
   Он забурчал что-то.
   – Подъем!
   Тут он сразу же встал и машинально потянулся к оружию. Я даже испугался.