расположенных в Белгороде и Харькове. Дон больше не являлся нашей линией 
обороны. От мысли о том, что мы могли бы оказаться в западне, как защитники 
Сталинграда, у меня холодело в жилах.
   В течение двух дней пехотинцы уходили: либо на своих двоих, либо на 
грузовиках. Вскоре в почти полностью опустевшем лагере осталось лишь небольшое 
танковое подразделение роты. Аэродром люфтваффе являл собой странное зрелище: 
тысячи грузовиков, танков, тракторов и людей, копошащихся среди грязевых 
потоков.
   А мы оказались в эпицентре этого сиропа: в нашу задачу входило распределение 
оставленных припасов. С нами работали саперы: они готовились взорвать 
боеприпасы, которыми мы обложили сараи, прикрепив к их каркасам остатки восьми 
сломанных грузовиков. К полудню мы подготовили настоящий фейерверк. На воздух 
взлетели повозки, сани и избы; все они сгорели. Две крупнокалиберные гаубицы, 
которые не удалось вытащить из трясины с помощью тракторов, также следовало 
уничтожить. Мы заталкивали в дула первую попавшуюся взрывчатку и как следует 
заделывали отверстие. От взрывов гаубицы раскололись пополам, во все стороны 
посыпалась смертельная шрапнель. А нас переполняла какая-то тихая радость. 
Вечером на территории лагеря обнаружили нескольких советских разведчиков, 
появившихся здесь, чтобы разузнать, что творится. Войска, прикрывавшие танковое 
подразделение, подали сигнал о том, что на нескольких направлениях враг проник 
на бывшие немецкие позиции. Спешно был дан приказ об отступлении. Мы уже не 
могли дальше удерживать нажим русских. В последний час перед отправлением мы 
попали под легкий артиллерийский обстрел. А затем отправились в путь.
   Я нес с собой вещи, ища глазами машину, когда фельдфебель посадил меня за 
руль трофейного грузовика; в нем лежали раненые.
   – Жми на газ! – крикнул он.
   Считалось, что все солдаты вермахта умеют водить машину. Во время учений в 
Польше и я этому научился, но совсем на других машинах, а никак не на «татре». 
Однако обсуждать приказы не полагалось. На приборном щитке все стрелки стояли 
на нуле; тут же находилось несколько кнопок, а под ними что-то было написано 
непонятным шрифтом. Сапер прицепил тросом наш грузовик к танку. В любую минуту 
будет дан сигнал к началу движения, и мне во что бы то ни стало надо завести 
машину. Я подумал было вылезти и доложить, что не умею водить такой грузовик, 
но тогда мне могли бы дать более тяжелое задание или даже предложить добираться 
своим ходом.
   Если я не уеду, то попаду в плен к большевикам – от одной мысли об этом у 
меня холодок пробежал по коже. Я отчаянно вцепился в руль, и тут произошло чудо.
 Мой взор остановился на Эрнсте, искавшем, кто бы его подвез. Я был спасен!
   – Эрнст! – крикнул я. – Сюда. У меня полно места! Приятель с радостью 
забрался в грузовик.
   – А я уж собирался забраться сзади на танк, – сказал он. – Спасибо, что 
оставил место.
   – Эрнст, – спросил я заговорщическим тоном. – Ты знаешь, как завести эту 
чертову машину?
   – Ну ты даешь: расселся тут, и не знаешь, что делать.
   Времени для объяснений не было. Выглянув из своей машины, один из танкистов 
приказал начинать движение. Нейбах повернул ключи на щитке. В ответ послышалось 
урчание. Я вдавил акселератор: раздалось несколько выхлопов.
   – Осторожно, – прокричал мне танкист.
   Я улыбнулся, кивнул и отпустил педаль. Мы поехали. С какой скоростью? Откуда 
мне было знать! Главное – не пятились задом. Покачнувшись, грузовик пошел в 
путь; позади раздались проклятия.
   Уже после войны, во Франции, один придурок, который много из себя воображал, 
учил меня, как водить «Рено 4 CV», с таким видом, будто командует океанским 
лайнером. Ради кусочка розовой бумаги, которая дала мне право водить автомобиль,
 мне пришлось пройти через глупейшие упражнения. Я даже не пытался объяснить 
ему, что прошел Россию на грузовике даже не по дороге, а по реке, а грузовик 
шел на буксире у танка, который вилял так, что вот-вот грозил снести перед моей 
машины.
   Он бы мне ни за что не поверил. Ведь мой наставник принадлежал к 
победоносным войскам союзников. Все они корчили из себя героев, подобно 
французским солдатам, которых я встречал после войны. Только победителям дано 
право рассказывать истории. Поверженные же – к тому времени превратившиеся в 
ублюдков и недоумков – должны были молчать о своих воспоминаниях, страхах и 
радостях.
   Положение дел в первую ночь отступления затруднял ливень, потребовавший от 
нас с Эрнстом акробатических трюков. Ведь временами нам приходилось следовать 
своим ходом по дороге, прокладываемой танком. Без него мы ни за что бы не 
выбрались из этой трясины Танкист раздраженно давил на акселератор, время от 
времени таща за собой «татру», которая, казалось, готова развалиться надвое. 
Гусеницы танка превращали землю в сироп, а дождь делал из него суп. Ветровое 
стекло залепило грязью, Эрнсту приходилось вылезать и бежать вперед, чтобы 
вытереть его руками.
   Лишь небольшая часть фар оставалась чистой от грязи; но вскоре их полностью 
залепило грязью, и не стало видно даже танка, хотя он двигался от нас не более 
чем в пяти метрах. На дорогу наш грузовик танк вытягивал несколько раз, и 
каждый раз, когда это происходило, я думал, не отвалились ли еще передние 
колеса.
   А в кузове раненые уже больше не стонали. Может быть, они все умерли – какая 
теперь разница! Конвой неумолимо двигался вперед; лучи поднимающегося солнца