почту: ему удалось выбить себе должность помощника почтальона, и Гальс с 
легкостью отлучался, чтобы навестить меня. Он радовался всему и бросал в меня 
снежки и принимался раскатисто хохотать. Он не больше, чем я, знал о том, 
каково в действительности наше положение. Мы и представить себе не могли, что 
вскоре начнется ужасное отступление, которое унесет еще много жизней.
   Я пробыл в госпитале три недели, когда мне сообщили новость: меня выписывали.
 Санитар сказал, что уже подписан приказ о моем отпуске.
   – Мне почему-то думается, – сказал он, – что дома ты поправишься быстрее, 
чем здесь.
   Я ответил лишь, что мне тоже так кажется, хотя готов был броситься ему на 
шею. В результате мне выдали десятидневный пропуск (отпуск был короче, чем 
первый), вступавший в силу, как только будет поставлена печать. Я сразу же 
подумал о Берлине и Пауле. Добьюсь разрешения, чтобы она поехала со мною во 
Францию. А если не получится, останусь с ней в Берлине.
   Хоть силы мои не вполне восстановились, я едва не прыгал от радости. С 
невероятной быстротой упаковал вещи и с широкой улыбкой вышел из госпиталя. 
Друзьям я написал записку, прося прощения, что не зашел перед отъездом. Я знал, 
что они не обидятся.
   Начищенные до блеска сапоги оставляли отпечатки на снегу. Я шел к станции. 
Радость настолько переполняла меня, что я даже заговорил со встреченным по 
дороге русским. Гимнастерка и форма были выстираны и выглажены. Я чувствовал 
себя новым человеком и позабыл про свои прежние страдания. К Германии и лично к 
фюреру я испытывал огромную признательность: они заставили меня по-новому 
оценить чистую постель, крышу над головой и друзей, которые заботятся о тебе.
   На меня накатило счастье. Мне даже стало стыдно за свой страх и отчаяние. Я 
вспомнил прошлое, когда еще жил во Франции, и случаи, когда жизнь казалась мне 
пыткой.
   Теперь-то уж меня ничто не печалит! Только если Паула скажет, что я ей 
неинтересен.
   Я излечился от своих страхов. Когда бой становился особенно опасным, я 
просил у Всевышнего прощения за то, что у меня возникают в голове дикие мысли, 
но был готов заплатить и за это, лишь бы остаться в живых.
   Война превратила меня в бесчувственное животное. До восемнадцати мне 
оставалось еще три месяца. А чувствовал я себя уже тридцатипятилетним.
   Ко мне вернулись многие радости жизни. Но не осталось ничего более важного, 
как желание во что бы то ни стало остаться в живых. Я с ужасом думаю: как 
монотонно течет жизнь в мирное время. Во время войны каждый стремится к 
наступлению мира. Но нельзя же в мирное время желать того, чтобы началась 
война!
   Железнодорожная станция располагалась на краю тупика. Перед лужайкой, 
заменявшей перрон, шли три широкие русские колеи, переходившие за станцией в 
две. Третья колея через пятьсот метров прекращалась, непонятно почему. Снег 
заглушал любые звуки. Повсюду валялись разбитые вагоны и пустые ящики. Рядом с 
главным зданием полустанка скопилась целая гора ящиков с надписью «WH». У 
горевшей печки сидело несколько русских железнодорожных рабочих. Не было видно, 
чтобы в какую-то сторону шел поезд. Только старый станционный паровоз, который 
служил не меньше ста лет, дымил в отдалении. Не помню, как называлось это место.
 Может, названия-то и вообще не было, а может, табличку сняли и забросили 
подальше, чтобы мы, европейцы, не наткнулись на эти буквы, которые все равно не 
можем разобрать. Приход поезда казался столь же далеким событием, как 
наступление весны.
   Справка об отпуске, лежавшая в кармане, грела меня лучше всякой печки. Но я 
был одинок в этой огромной стране. Недолго думая, я пошел к зданию вокзала. 
Русский железнодорожник лениво прохаживался возле дверей. Я знал, что с ним мы 
не найдем общий язык, даже если он и говорит по-немецки. Но должен же 
кто-нибудь меня заметить и сообщить, когда будет поезд! Я прижался носом к 
стеклу и заметил в помещении четырех железнодорожников и сидевшего рядом с ними 
седоволосого солдата. Я глазам своим не верил: солдат рейха дремал рядом с 
гражданами оккупированной России.
   Я резко распахнул дверь и вошел в комнату. Нагретый воздух обжег щеки. Со 
всей силой щелкнул каблуками, и этот звук прозвучал в комнате как выстрел.
   Русские раскрыли глаза и медленно привстали. Мой соотечественник лишь 
шевельнул ногой. Ему было не меньше пятидесяти.
   – Чем могу служить, приятель? – спросил солдат. Таким тоном лавочник 
разговаривает с богатеньким покупателем.
   Я продолжал стоять, не в силах прийти в себя от увиденного.
   – Мне хотелось бы узнать, – произнес я, корча из себя настоящего немца, – 
когда пройдет поезд на родину? Я еду домой в отпуск.
   Солдат улыбнулся и медленно встал. Держась за стол, будто у него был 
ревматизм, он приблизился ко мне.
   – Значит, в отпуск едешь? – Он едва сдерживался от смеха. – Хорошенькое ты 
выбрал время для отдыха!
   – Когда будет поезд?
   Я попытался направить беседу в нужное мне русло.
   – У тебя странный акцент. Где ты родился? Я почувствовал, что краснею.
   – У меня родственники во Франции. – Я готов был вцепиться ему в глотку. – 
Мой отец… в общем, я вырос во Франции. Но уже два года служу в германской армии.

   – Выходит, ты француз?
   – Нет. У меня мать немка.