от автострад и населенных пунктов, в густом лесу, и был настолько хорошо 
замаскирован, что попасть сюда можно было только с проводником или хорошо 
знающим местность старожилом. 
С большим трудом еще в первой половине дня мне удалось дозвониться до 
рейхсканцелярии и переговорить с одним из военных адъютантов фюрера, а потом с 
Кребсом. Я сказал генералу, что хотел бы поговорить лично с Гитлером, если он 
того пожелает. 
Примерно около полудня 24 апреля меня срочно вызвали к телефону. У аппарата был 
Адольф Гитлер. Я доложил ему о поездке к Венку и об успешном начале наступления 
12 армии в направлении на Потсдам. Я высказал намерение ближе к вечеру прибыть 
в рейхсканцелярию с докладом. Гитлер категорически запретил [357] мне 
пользоваться наземным транспортом, но не возражал, чтобы я вылетел самолетом в 
Гатов, где располагался аэродром училища люфтваффе. Он передал трубку оберсту 
фон Белову, адъютанту от люфтваффе, с которым я обговорил условия перелета — 
мой самолет должен был совершить посадку не раньше наступления сумерек. 
Сразу же после этого я позвонил в Рехлин и приказал пилоту подготовить мой 
старый добрый Ю-52 ко взлету с полевого аэродрома под Рейнсбергом. 
Вскоре после телефонного разговора с фюрером состоялось первое обсуждение 
оперативной обстановки под моим руководством. Генерал Детлефтсен{92} доложил 
обстановку на Восточном фронте, Йодль — на других театрах. Сохранялась 
устойчивая связь с командующими фронтами — так что вся информация поступала 
оперативно и в полном объеме. Йодль незамедлительно передавал поступавшие 
донесения в рейхсканцелярию по телефону, сообщал о принятых мной решениях 
начальнику генштаба сухопутных войск Кребсу и, как правило, получал через него 
санкцию на их осуществление от Гитлера. 
Во второй половине дня я выехал из Фюрстенберга на КП танкового корпуса СС 
Штайнера, расположенный несколько южнее города. К этому моменту в расположение 
корпуса прибыла только одна из двух доукомплектованных танковых дивизий, вторая 
все еще находилась на марше. Корпус Штайнера только что вырвался из озерного 
дефиле и готовился к перегруппировке сил. К сожалению, прорыв танкистов 
Штайнера не остался не замеченным вражеской разведкой — тем самым танковые 
полки СС лишились своего главного козыря — фактора внезапности, и «обреченный» 
на успех прорыв так и не состоялся. [358] 
После возвращения на ЗКП я начал готовиться к поездке на полевой аэродром. 
Неожиданно позвонил оберст фон Белов и передал приказ (фюрера) отложить вылет 
до наступления темноты в связи с осложнением воздушной обстановки в районе 
Гатова. Я перенес вылет на 22.00, но и он не состоялся: опустившийся на 
взлетно-посадочную полосу густой туман сделал полет невозможным. Мне пришлось 
перенести его на вечер 25 апреля. 
С утра я выехал на передовую, на КП генерала Хольсте. После доклада я связался 
с Венком и узнал от него, что он опять перенес свой командный пункт и добился 
определенного прогресса на узком участке фронта. Ударный кулак рассек оборону 
противника, и авангард Венка вышел в озерную долину южнее Потсдама. Резервов 
катастрофически не хватало, и генерал не мог развить первоначальный успех 
наступления, поскольку его главные силы вели ожесточенные бои с американцами за 
переправы через Эльбу севернее Виттенберга. 12 армия оказалась слишком слаба 
для того, чтобы выполнить поставленную боевую задачу — прорваться к Берлину и 
соединиться с 9 армией. В этой сложной оперативной обстановке я приказал Венку 
отозвать одну дивизию с эльбского фронта, перебросить ее на берлинское 
направление и по рации доложить фюреру о принятом мной решении. 
Во второй половине дня я отправился на ЗКП. Примерно на полпути между 
Бранденбургом и Науеном шофер решил спрямить путь, и мы свернули на Ратенов. У 
въезда в город нам преградили путь отступавшие немецкие войска. Старший офицер 
доложил мне, что русские части вот-вот ворвутся в город, который подвергается 
массированному обстрелу вражеской артиллерии. Я не слышал характерной канонады 
и решил убедиться в происходящем своими собственными глазами. По абсолютно 
пустому шоссе мы въехали прямо в город. На Рыночной площади рота фольксштурма 
[359] занимала позиции в окопах неполного профиля. Поле обстрела составляло 
какую-то сотню метров до близлежащих домов! Во дворах стояли взятые на передок 
орудия всех калибров — полевые гаубицы, пехотные орудия и 37-мм зенитные пушки. 
Все они были накрыты маскировочными сетями, похоже, были замаскированы от 
обнаружения с воздуха. Группы солдат слонялись без дела между расставленными во 
дворах тягачами и грузовиками. Противник действительно накрывал одиночными 
залпами городские окраины. 
Я обнаружил коменданта, кадрового офицера инженерных войск, в окружении группы 
из 10–12 офицеров. Мое появление не только удивило, но и озадачило его. Он 
доложил мне, что сразу же после взрыва моста на восточном въезде вверенный ему 
гарнизон начнет отступление ввиду угрозы прорыва русских танков. Я наорал на 
него, как на новобранца: как можно удирать из города, испугавшись нескольких 
выстрелов; где боевое охранение, и почему до сих пор не проведена разведка 
боем; почему пушки стоят во дворах, а солдаты толпятся без дела... Вместе со 
всей честной компанией мы вышли на окраину и не увидели ничего, кроме разрывов 
одиночных снарядов. Комендант отдал приказ готовиться к бою, затем под моим 
наблюдением артиллеристы выкатили орудия на открытые позиции... 
Я вернулся в наш лагерь в Ной-Рофене только к концу дня и сразу же приказал 
пилоту готовить самолет к ночному вылету в Берлин. Вскоре Йодль передал мне 
телефонограмму из рейхсканцелярии: аэродром Гатов не принимает, поскольку... 
находится под огнем вражеских батарей. В самом Берлине осталась 
одна-единственная «взлетно-посадочная полоса»: участок шоссе между 
Бранденбургскими и Шарлоттенбургскими воротами. С наступлением темноты здесь