политической классовой идеи. Это отчуждение не смогли сдержать никакие силы
противной стороны, ибо они также не имели определенной системы. В связи с
мировым господством, которого Европа добилась как раз за эти столетия, и в
особенности за последние десятилетия, предшествовавшие 1914 году, это
ниспровержение старых принципов начало распространяться по всему миру.
По этим причинам, по-видимому, одной брошенной сербом бомбы было
достаточно, чтобы возникла эта неизвестная сила с ее призывом к установлению
нового порядка вещей. И до тех пор, пока она не будет осознана, старая система
будет сотрясаться и даже разрушаться. При этом — и каждый из нас испытал это
на себе — существующие еще в душе человека устои постепенно слабеют,
таящиеся в глубине социального строя силы или демонически вырываются из
старой системы в виде безудержного насилия и только увеличивают сотрясения,
или они способствуют брожениям и увеличивают тягу к изменению
существующего порядка и призыв к созданию нового строя.
Исторический опыт этих десятилетий сводится в основном к тому, что ответ,
действительно правильный ответ на вопрос, в чем состоит эта сила, имеющая в
своей основе определенную идею” найти не удалось. Не удалось, несмотря на
большие потрясения, на борьбу и на появление у отдельных личностей и у целых
народов некоторых великих идей и достаточных духовных сил и умственных
способностей.
Таким образом, наши пробелы в знаниях должны быть заполнены, а наши попытки
распознать эти демонические силы и возникающие из них идеи повторены не
только с учетом прошлого, но и с глубоким сознанием ответственности за будущее.
* * *
Попытка придать новые формы нашему мировому и жизненному порядку,
ставшему особенно неустойчивым в период июльского кризиса 1914 года,
посредством мирного решения всех европейских вопросов не удалась, несмотря на
ту угрозу, которую представляли для Европы и ее дальнейшего существования
армии, флоты, железо, огонь и [24] динамит. Ответственность за это лежала тогда 
не
на самих народах, а лишь на немногих лицах: на князьях, министрах и дипломатах
Все они, будь то Грей. Бетман-Хольвег, Сазонов, Пуанкаре, Берхтольд, Тисо, царь,

кайзер, оказались слишком слабыми для действительного разрешения этой задачи.
Что представляла собой для них Европа как очаг угрозы, как возможность создания
нового? Хотя такие великие государственные деятели и мыслители Европы, как
Лейбниц, Меттерних, Штейн или, наконец, Бисмарк, в известной мере и
чувствовали себя ответственными за судьбу Европы, но и они воспринимали
опасность войны вовсе не как призыв к новому, а как угрозу для существующего
строя.
Для того чтобы еще в 1914 году, в период кризиса, по-настоящему увидеть это
новое и еще до начала войны разобраться в нем, требовался человек, который,
занимая решающий пост. обладал бы исключительной творческой силой и
высочайшим чувством ответственности. Такого человека не оказалось. При этом
Европа хотя и была на протяжении десятилетий полна глубоких трещин и
противоречий и, не имея сил, чтобы справиться с собой, была далека от
определенного метафизического центра какого-либо порядка, она все же “не
пришла к концу”. Напротив, в ней появились новые силы, которые пришли в
движение еще задолго до начала войны, силы, которые стремились к новой
культуре и к новому полному единству внутреннего и внешнего мира. Достаточно
напомнить такие имена, как Франц Марк и Кандинский, Рильке и Георге, Планк и
Эйнштейн{3}. [25]
Может быть, именно по этой причине зов великой судьбы был дан лишь в 1914
году. в первые часы зарождения нового. Если не между народами, то внутри самих
народов было достигнуто единство, длившееся в течение нескольких месяцев.
Переживания, возникшие в результате раскола европейской семьи народов и из
сознания того, что “народ стал армией”, что теперь по-новому понимаются и долг,
и достоинства, и авторитеты, что, участвуя в эпоху цивилизации, на грани двух
столетий в насыщенных техникой сражениях, человек стал неуверенным в самом
себе, — породили чувство возможности приблизиться к разрешению стоящей
перед народами исторической задачи.
Но, как бы там ни было, эти сражения не привели к рождению идеи о новом
порядке. Чувство не перешло в ясное, определяющее, критическое сознание. И
ведущие войну, то есть те, которые не сумели увидеть в возникающих войнах
призыв к новому и разобраться в обстановке, не смогли также понять и того, что 
в
сознании многих людей стихийно возникло нечто пока еще не ясное, но имеющее
большую силу. Все предпринятое для отыскания новой идеи оказалось лишь
неудачной попыткой.
Однако возникшие силы превратились в насилие. Россия — и, следовательно,
половина Европы — лопнула и попала (не без трагической вины Германии) во
власть идей диалектического материализма, во власть полного разрушения и
искоренения старого социального строя, старого понимания экономических
отношений и веры в единство народов.' Эти идеи, действовавшие на протяжении
нескольких десятилетий внутри находившегося под угрозой строя как опасный
Элемент, сразу обрели господство в большей части Европы с претензией на то, что
они являются единственным ответом на призыв к новому не только в Европе, но и
во всем мире. Вместо поверженного царизма теперь Германии стала угрожать еще
большая опасность — большевизм. Немецкий народ вместе с народом Австрии
оказался со всех сторон подверженным давлению и, не отыскав подлинную идею