заимствовал в качестве идеального образца для своего государства, нация и
государство взаимно перекрывались, прусский король решил влить государство в
нацию и завоевать ему место внутри нации. В этом и только в этом смысле
справедливо изречение Мирабо: “La Prusse n'est pas un Etat qui possede une 
armee,
c'est une armee qui a conquis une nation”[6}.
Прусское государство является военным, потому что оно было создано и
утверждено только путем вооруженного насилия. Открытое со всех сторон и
окруженное врагами, оно держалось на штыках. Но оно не было “милитаристским”
в смысле перенесения военного мышления и действий на гражданские стороны
жизни и не проявляло ни малейшей склонности к угрожающей миру
захватнической политике. Отделение гражданских функций государства от
военной [43] службы — великое государственно-правовое достижение немецкой
нации эпохи реформации — не прекратилось с развитием прусской военщины.
Ведь ее второй опорой в государстве было чиновничество с его “глубоко античным
пониманием государства” (Дилти). К тому же в принципы Фридриха Великого, как
явствует из его “Lettres sur 1'amour de la Patrie”[7}, входит строгое 
разделение
функций каждого сословия. Солдатское сословие стало таким же сословием, как и
все другие. Стремление к экспансии у государства фридриховской концепции
должно было быть ограничено пределами нации. Поэтому, когда Фридрих
Вильгельм II, человек совершенно невоенный, участвуя в двух разделах Польши,
присвоил себе ненемецкую территорию, этим самым он согрешил против прусской
концепции государства. Но история не забывает ничего: за это непрусское
действие она отплатила линией Одер — Нейсе. Для такого выдающегося прусского
государственного деятеля, как Бисмарк, соблюдение меры являлось по
государственным и этическим соображениям само собой разумеющимся делом. Но
когда Гитлер — ликвидатор Пруссии — нарушил свое обещание ограничиться
воссоединением нации, он привел империю к разгрому.
Характер прусской армии соответствовал той ситуации, исходя из которой и для
которой она была создана. Армия не выросла из народа и не зиждилась на нации,
она являлась единственно творением государства, или, точнее, воли к созданию
государства, потому что военная организация Пруссии предвосхищала власть
порядка, установлению которого она была призвана служить. Вооруженные силы
строились не из органических сил народа, а параллельно им и уж никак не из
самых порядочных элементов народа. В этом государстве гражданское и военное
противостояли друг другу, “как два чужеродных тела”. В соответствии с этим сила
военной организации заключалась не в ее убеждениях — последнее было в
известной степени привилегией офицерского корпуса, — а в ее дисциплине.
Суровость, аскетизм и духовное единообразие людей, Да и сами географические
особенности страны, лежащей восточное Эльбы, создали основные отличительные
[44] признаки прусской солдатчины во всех ее проявлениях. Подобно тому как
возникла профессиональная солдатская организация, была создана и
профессиональная мораль, в которую вошел весь набор качеств, считающихся с тех
пор “прусскими”. Тут и дух порядка, и чувство долга, и приверженность к
организации, и пунктуальность, и деловитость. Но в то время как о милитаризации
народа не могло быть и речи, прусская мораль — чувство долга —
распространилась на весь народ, благодаря чему ее благороднейший носитель,
армия, стала образцом нравственности и примером единства народа, где каждый,
какое бы место он ни занимал, должен был выполнять “свой проклятый долг и
повинность”.
Таким образом, армия, непосредственной и главной основой существования
которой было не что иное, как потребность в надежном инструменте власти,
превратилась в потенциальную моральную силу, хотя властители, создавшие ее,
исходили из более глубоких социальных причин. Вместе с тем она была наполнена
определенным глубоким идейным содержанием и теперь являлась уже не только
инструментом для ведения войны, но и органом, который был в состоянии поднять
в глазах других и наперекор другим достоинство простого человека. Тот, кто
наделен высокой нравственностью, не принадлежит к категории людей,
используемых в качестве человеческого материала или пушечного мяса. Изменить
это положение средствами насилия и муштры невозможно, как невозможно в
английских средних школах поколебать путем палочных наказаний идеал
джентльмена. Тем не менее Фридрих Вильгельм I в лице прусской военщины, в ее
несколько доморощенной форме, создал лишь внешнюю оболочку этой военной
службы. Для того чтобы наполнить ее идейным содержанием, потребовался гений
его сына, как для французской военной организации был нужен гений Наполеона,
чтобы это “цезарево явление”, выражающее господство совершенно другого рода,
приобрело тот высокий смысл, который оно сохраняет и до сих пор. В этом даре
истории и заключается тайна германской военной службы, сделавшая ее для
окружающего мира непонятной, подозрительной и в основных чертах даже
невидимой. [45]
Фридрих Великий
То, что Фридрих Великий стал носителем огромной исторической силы,
определить размеры которой нельзя исходя из одной лишь государственной и
военной истории Пруссии, свидетельствует его влияние на Гёте, который был
“сторонником Фрица”, хотя “Пруссия его нисколько не касалась”. Гёте утверждал,
что благодаря Фридриху Великому “в немецкую поэзию впервые вошло правдивое
и высокое жизненное содержание”, причем и в настоящее время мы дорожим этим
определением поэзии как формы действительного выражения высокой сущности,
которое оставил нам Гёте.