человечность и любовь к ближнему. Власовцы писали, что готовы к любой работе в 
любом отведенном для них месте, готовы превращать в плодородные поля и сады 
бесплодные пустыни и целинные земли, рыть каналы, возделывать землю — словом, 
готовы на все, лишь бы избежать выдач{661}. [249] 
На первых порах Меандров использовал все свое влияние, чтобы удержать вместе 
остатки РОА, помешать индивидуальным побегам, которые можно было бы расценить 
как признание в вине. Он считал, что необходимо "с честью продолжать борьбу, 
сохраняя чистоту идеи"*. Но прошло восемь месяцев, а положение власовцев 
оставалось неопределенным. К началу 1946 года моральные ресурсы пленных, 
несколько месяцев живших между надеждой и отчаянием, были исчерпаны. В письмах, 
отправленных на этой последней стадии, все чаще говорится о самоубийстве и 
смерти как последнем прибежище. Меандров пишет о готовности умереть в условиях 
отсутствия правовой свободы, "умереть спокойно и достойно, твердо веря, что 
наша правда в конце концов победит и русский народ... будет свободен"*. И это 
не просто слова, их подтверждает множество примеров. Врач Быстролетов, твердо 
решив покончить с собой, перерезав вены либо уморив себя голодом, несколько 
месяцев готовился к этому шагу и, наконец, несмотря на американских часовых, 
совершил, как и многие, самоубийство перед выдачей. Причины своего решения он 
изложил в дневнике, который невозможно читать без волнения{662}. Русские не 
могли понять, что происходит: как говорится в послании "Спасите наши души", 
отправленном непосредственно перед выдачей в феврале 1946 года: 
В месте, над которым развевается звездный флаг свободы, мы вынуждены осколками 
стекла убивать наших жен и детей, перерезать себе вены — чтобы не возвращаться 
в красную Москву*. 
О настроении пленных свидетельствуют слова Меандрова, сказанные им владыке 
Николаю: "Ложась спать, прежде всего проверяешь, на месте ли бумажник с лезвием 
— чтобы успеть в смерти спастись от выдачи Советам"{663}. Самоубийство многим 
казалось избавлением от физических и моральных мук, которые, по общему мнению, 
должны были неизбежно предшествовать смерти в СССР. Власовцы говорили: "Выдача 
равносильна смерти, но смерти после мук и издевательств"*. Для Меандрова как 
человека чести была непереносима сама мысль о том, что ему придется "предать и 
осквернить свои идеалы"*. 
Американские военные власти не остались глухи к мольбам военнопленных, которые 
постоянно повторяли, что их судьба в руках у советских "будет хуже смерти" и 
поэтому они готовы [250] противиться ей "всеми средствами, вплоть до 
самоубийства"*{664}. Кровавые события в Кемптене в августе 1945 года вызвали 
беспокойство генерала Эйзенхауэра и начальника штаба ВКЭСС генерал-лейтенанта 
Беделла Смита. Политический советник штаба посланник Мерфи, запрашивая у 
госдепартамента более подробные указания, отмечал, что вследствие действий 
американской армии "значительно возросло число самоубийств"{665}. Приказом 
Эйзенхауэра, поставившего этот вопрос на обсуждение в Вашингтоне, применение 
насилия было временно запрещено{666}. Но 20 декабря 1945 года из Вашингтона на 
имя военного губернатора генерала Мак-Нарни пришла директива, подтверждающая, 
что практически все члены РОА подлежат репатриации, в случае необходимости — 
насильственной{667}. Согласно этой директиве, представлявшей собой 
окончательное решение, 19 января 1946 года на территории бывшего 
концентрационного лагеря Дахау была произведена депортация группы солдат РОА 
под командованием капитана Протодьяконова и других военнопленных русских, всего 
400 человек{668}. Пленные, узнав о готовящейся выдаче, объявили голодовку, 
отказались выходить из бараков, многие, срывая с себя одежду, " умоляли 
застрелить их", однако сопротивление не вышло за рамки пассивного. Четырнадцать 
человек покончили с собой, отчасти, как сообщается, чтобы "вразумить" 
американцев, двадцать один нанесли себе такие тяжелые ранения, что 
потребовалось стационарное лечение в лазарете. Всех остальных, в том числе и 
легкораненых (около ста человек), жестоко подавив попытки к сопротивлению, 
посадили на грузовики и передали в Хофе советским властям. Среди выданных 
находились старые эмигранты из Русского корпуса, такие как полковники В. 
Колесников и В. Болов, капитаны И. Малышев и Л. Богинский, переводчик лейтенант 
граф Шереметьев и другие. Несмотря на циничные комментарии, появившиеся в 
армейской газете "Старс энд страйпс" и в немецкой прессе, контролируемой 
американцами, высшие офицеры и служащие армии и военного правительства были 
потрясены и остро ощущали весь абсурд происходящего: "Американская демократия 
хоронит свободу людей в нацистском концлагере"{669}. Так, все усмотрели мрачный 
символ в том, что против отчаявшихся пленных, среди которых было немало раненых,
 был применен газ — и не где-нибудь, а в Дахау! Сотрудник штаба политического 
советника по делам Германии П. В. Бурман 28 января 1946 года писал посланнику 
Мерфи в меморандуме, который тот позже представил госдепартаменту: [251] 
Этот инцидент всех потряс. Американские офицеры и солдаты крайне недовольны тем,
 что американское правительство приказало им репатриировать этих русских. 
Инцидент еще усугубился поведением советских представителей по прибытии поезда 
в советскую зону. Никому из американских охранников не позволили выйти из 
поезда под угрозой применения оружия{670}. 
С этого момента американские военные власти начинают прилагать явные усилия к 
тому, чтобы хотя бы относительно смягчить директиву Объединенного штаба от 20 
декабря 1945 года. В этой связи становится заметно также влияние кругов русской 
эмиграции и, прежде всего, Православной церкви за рубежом на ведущих офицеров 
американской армии. Представители русского духовенства — секретарь Синода 
протоиерей граф Граббе, архиепископ Автономов (уполномоченный папы римского по 
делам католической церкви восточного обряда) и другие — добились приема в 
штаб-квартире американских сил на Европейском театре во Франкфурте и в