но и сентиментальный отец семейства, выросший в духе антисемитизма. Некий 
безликий механизм, работающий повоенному, с заводской точностью и ритмом и 
снимающий личную ответственность с каждого в отдельности.
      Историк Мартин Бросцат определяет массовое уничтожение людей как «дело 
тщеславных, стремившихся беспрекословно выполнять свой долг, веривших в 
авторитеты и щепетильных филистеров, воспитанных в духе рабского повиновения, 
лишенных способности наводить критику и фантазировать, принимавших с чистой 
совестью все на веру, легко поддававшихся уговорам и воспринимавших ликвидацию 
сотен тысяч людей в качестве службы своему народу и отечеству».
      Ханна Арендт отмечала, что аппарат уничтожения евреев обслуживал человек 
толпы — как она называла немецкого обывателя в связи с отсутствием подходящего 
социологического термина. В нем наиболее отчетливо прослеживается разделение 
общественной и частной морали, в связи с чем превалирование личного и 
неистребимое сознание собственной непогрешности позволяли ему не считать себя 
убийцей.
      Более того, гротескно развитое чувство буржуазной порядочности приводило 
обывателя к мысли, что он, по сути дела, находясь в самой гуще убийств, был 
лицом, глубоко переживавшим смерть других, «их возникновение и исчезновение», 
как лицемерно называл массовое убийство Хёс.
      «Нет ничего тяжелее, как идти этим путем, сохраняя хладнокровие и чувства 
сострадания», — утверждал он.
      Как сами каратели, так и технический персонал фабрик смерти прикрывались 
как броней демагогией о сочувствии, изображая из себя людей, попавших в 
трагические обстоятельства.
      «У меня не было никакой возможности уйти от этого, — писал Хёс 
впоследствии. — Я должен был продолжать процесс массового уничтожения, 
переживать за смерть других, смотреть на происходившее холодно, хотя внутри все 
кипело… Когда происходило нечто чрезвычайное, я не мог сразу идти домой к семье.
 Тогда я садился на коня, чтобы за диким галопом както забыться, избавиться от 
стоявших перед глазами тягостных картин, или же шел на конюшню, дабы хоть 
немного забыться со своими любимцами».
      Когда же в броне уверенности в собственной правоте появлялись дыры, то 
эти бюргеры впадали в плаксивую сентиментальность или же обращались к алкоголю. 
Даже такой бесчеловечный каратель и садист, как бригадефюрер СС Глобочник, 
подвыпив, признавался фабриканту Шультцу: «Сердцем и душой я уже давно отошел 
ото всего этого, однако погряз настолько, что мне не остается ничего другого, 
как победить или погибнуть вместе с Гитлером».
      Его помощник, штурмбанфюрер СС Герман Хёфле, ответственный за депортацию 
200 000 евреев, пустил слезу на могиле своих умерших от дифтерии детей: «Это 
мне — небесное наказание за все мои прегрешения!»
      Однако если у когото из них и появлялись сомнения, главным оставался 
приказ.
      «В то время я ни о чем не размышлял, — разглагольствовал Хёс. — Я получил 
приказ и должен был его выполнить. Если сам фюрер приказал осуществить 
окончательное решение еврейского вопроса, то старому националсоциалисту, а тем 
более эсэсовскому офицеру не о чем было размышлять. „Фюрер приказывает, мы 
выполняем“ — не было для нас только красивой фразой и даже девизом. Это 
воспринималось на полном серьезе».
      Приказ был для них кумиром, оправданием и последним спасением. Когда 
американский психолог Джильберт спросил уже после войны Хёса, действительно ли 
он верил в то, что евреи заслужили такую судьбу, то тот попытался «терпеливо 
объяснить, что в то время жил в совершенно другом мире», заявив: «Вы должны, 
наконец, понять, что от эсэсовцев никто не ждал, что они будут задумываться над 
этими вещами, да такое нам и самим не приходило в голову».
      Если бы приказ потерял свою однозначность, а распоряжения стали 
противоречить друг другу, каратели и ликвидаторы заблудились бы в темном 
лабиринте без всякой надежды на спасение. С этой проблемой они и столкнулись, 
когда наступила последняя фаза ликвидации евреев. В дело вступила другая 
команда эсэсовских руководителей, которая замедлила процесс уничтожения евреев, 
заявив о необходимости сохранения некоторой их части в качестве рабочей силы 
для обеспечения возросших нужд и потребностей войны.
      Главное административнохозяйственное управление, возглавлявшееся 
Освальдом Полем, оказалось новичком в мире концентрационных лагерей и лагерей 
смерти, которые вначале подчинялись Теодору Айке и формально входили в главное 
управление штаба СС. После перехода Айке в войска СС, его преемник Рихард Глюкс 
был переподчинен главному оперативному управлению. В 1942 году Гиммлер еще раз 
провел реорганизацию и включил концлагеря в состав главного управления Поля.
      После этого система концлагерей получила совершенно новые акценты. Если 
до того они предназначались для наказания и обезвреживания так называемых 
врагов государства и расовой политики, то теперь концлагеря стали 
рассматриваться как места размещения армии рабов для немецких предприятий.
      «Увеличение объемов производства военной продукции, — писал Поль 30 
апреля 1942 года Гиммлеру, — делает необходимым мобилизацию всех сил и 
использование заключенных в качестве рабочей силы. В связи с этим необходимо 
проведение мероприятий для превращения концентрационных лагерей, выполнявших 
ранее одностороннюю политическую функцию, в организацию обеспечения выполнения 
экономикохозяйственных задач».
      Если прежде с заключенными сознательно обращались жестоко и безжалостно, 
чтобы уменьшить их численность, то теперь их стали беречь для ежедневного 
использования на различных работах.