спрашивает нас от имени командира этой части, не могли бы мы поговорить с ним и 
его офицерами, когда закончим с едой. Это приглашение интересует нас как 
летчиков и мы соглашаемся, особенно когда на все упоминания о том, «почему и 
где война была выиграна и проиграна» накладывается запрет. Извне доносятся 
звуки выстрелов и шум, цветные солдаты празднуют победу, набравшись спиртного. 
Я не хотел бы спускаться вниз на первый этаж, пули, выпущенные по случаю 
праздника, свистят то там, то здесь. Мы ложимся спать очень поздно. Почти все, 
кроме того, что было у нас на себе, ночью украдено. Самая ценная вещь, которую 
я теряю, это мой полетный журнал, в котором описаны детали каждого боевого 
вылета, с первого и до двух тысяча пятьсот тридцатого. Пропала также копия 
«Бриллиантов», удостоверение о награждении бриллиантовым значком пилота, 
венгерская награда и много всего прочего, не считая часов и других вещей. Даже 
мой сделанный на заказ протез обнаружен Ниерманом под кроватью какого-то малого,
 возможно он хотел вырезать из него сувенир и продать его позднее как «кусок 
высокопоставленного джерри». Рано утром я получил сообщение, что должен явиться 
в штаб 9-й американской воздушной армии в Эрлангене. Я отказывался это сделать 
до тех пор, пока мои скорбные пожитки не будут мне возвращены. После долгих 
уговоров, когда мне сказали, что дело очень срочное и я смогу получить мои вещи 
назад как только вор будет пойман, я отправился вместе с Ниерманом. В штабе нас 
в первую очередь допросили три офицера Генерального штаба. Они начали с того, 
что показали несколько фотографий, на которых, по их словам, были изображены 
жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Они доказывали нам, что поскольку 
мы сражались за эту мерзость, мы также делим вину за это. Они отказались мне 
поверить, когда я сказал им, что никогда в своей жизни не видел ни одного 
концлагеря. Я добавил, что если какие-то эксцессы и совершались, они достойны 
всяческого сожаления и порицания, и подлинные виновники должны быть наказаны. Я 
указал им, что такие жестокости совершались не только немцами, но и всеми 
другими народами во все времена. Я напомнил им о бурской войне. Следовательно, 
эти эксцессы нужно судить по тем же самым критериям. Я не могу поверить, чтобы 
груды тел, изображенные на фотографиях, были сняты в концлагерях. Я сказал им, 
что мы видели такие картины, не на бумаге, а на самом деле, после воздушных 
атак на Дрезден, Гамбург, и другие города, когда четырехмоторные 
бомбардировщики без всякого разбора буквально затопили их фосфором и бомбами 
огромной разрушительной силы, и тысячи женщин и детей стали жертвами этой бойни.
 И я заверил этих джентльменов, что если они особенно интересуются жестокостями,
 они найдут обильный материал у своих восточных союзников. Нам больше не 
показывали эти фотографии. Посмотрев на нас со злобой, офицер, составлявший 
протокол допроса прокомментировал мои слова, когда я закончил говорить: 
«Типичный наци». Мне не очень понятно, зачем называть кого-то «типичным наци» 
только за то, что он говорит правду. Знают ли эти джентльмены, что мы сражались 
за Германию, а не за какую-либо политическую партию? Веря в это, погибли 
миллионы наших товарищей. Я сказал им: «Наступит день и вы пожалеете о том, что 
разбив нас, тем самым уничтожили бастион против большевизма». Это мое 
утверждение показалось им пропагандой и они отказались мне верить. Они сказали, 
что мы просто хотим разделить союзников и натравить их друг на друга. Через 
несколько часов нас доставили к командующему этой воздушной армией генералу 
Уайленду. Генерал оказался немцем по происхождению, родом из Бремена. Он 
произвел на меня хорошее впечатление, в ходе нашего интервью я сказал ему о 
пропаже уже упомянутых предметов, столь ценных для меня, в Китцингене. Я 
спрашиваю его, часто ли происходят подобные инциденты. Он поднимает шум, но не 
из-за моей откровенности, а по поводу этого позорного воровства. Он приказывает 
своему адъютанту проинструктировать командира части расквартированной в 
Китцингене, чтобы они нашли мою собственность и грозит виновникам 
военно-полевым судом. Он просит меня быть его гостем в Эрлангене, до тех пор, 
пока все не будет мне возвращено. После беседы нас с Ниерманом на джипе отвезли 
в пригород, где в наше распоряжение была предоставлена брошенная вилла. Часовой,
 поставленный у ворот, напоминает нам, что мы не свободны полностью. Появляется 
машина, которая должна отвести нас в офицерскую столовую на обед. Новость о 
нашем прибытии вскоре распространяется среди жителей Эрлангена и часовому 
приходится все время вести переговоры с нашими многочисленными визитерами. 
Когда он не опасается внезапного визита своего начальства, он говорит нам: «Ich 
nix sehen». Так мы проводим пять дней в Эрлангене. Наших коллег, оставшихся в 
Китцингене, нам больше не довелось увидеть, у американцев нет никакого повода 
их задерживать. ** * 14 мая у нас на вилле появляется капитан Росс, офицер 
разведки воздушной армии. Он хорошо говорит по-немецки и приносит нам записку 
от генерала Уайленда, в которой тот сожалеет о том, что поиски моих вещей пока 
ни к чему не привели, но только что пришел приказ, чтобы нас немедленно 
доставили в Англию для допросов. После короткой остановки в Висбадене нас 
доставляют в специальный лагерь для допрашиваемых неподалеку от Лондона. Жилье 
и еда аскетические, английские офицеры обращаются с нами корректно. Пожилой 
капитан, заботам которого мы доверены, в гражданской жизни – патентный адвокат 
из Лондона. Он каждый день посещает нас с инспекцией и однажды видит на столе 
мои «Золотые Дубовые листья». Он смотрит на них задумчиво, качает головой и 
говорит тихо, почти со страхом: «Сколько человеческих жизней это стоило»! Когда 
я объясняю ему, что заслужил этот орден в России, он покидает нас с заметным 
облегчением. Днем меня часто посещают английские и американские офицеры 
разведки, в разной степени любознательные. Я вскоре понимаю, что мы 
придерживаемся противоположных взглядов. Это не удивительно, если принять в 
расчет, что я совершил почти все боевые вылеты на самолете, обладающем 
невысокой скоростью и мой опыт, следовательно, значительно отличается от опыта