этот парень, идущий сзади, может следовать моим виражам на истребителе. Пот 
бежит у меня по лбу. Я все тяну на себя ручку управления, трассеры продолжают 
проноситься под моим крылом. Обернувшись, я могу взглянуть прямо в 
напряженно-сосредоточенное лицо ивана. Другие Ла прекратили преследование, по 
всей видимости ожидая, что их коллега вот-вот нас собьет. Полет в таком стиле 
им не по зубам: почти вертикальные виражи на высоте 10-15 метров над землей. 
Неожиданно на вершине земляного укрепления я замечаю немецких солдат. Они машут 
руками как сумасшедшие, скорее всего, не могут разобраться в ситуации. Но вот 
раздается громкий вопль Гадермана: «Ла упал»!
   Сбил ли Гадерман вражеский самолет из своего пулемета или лонжероны 
истребителя не выдержали огромного напряжения во время этих виражей на полной 
скорости? В наушниках я слышу громкие крики русских. Они видели, что произошло 
и это нечто из ряда вон выходящее. Я потерял Фиккеля и лечу домой. Подо мной в 
поле лежит горящий Ю-87. Унтер-офицер и его бортстрелок стоят рядом с ним в 
полном здравии, к ним спешат немецкие солдаты. Значит, завтра они снова смогут 
летать. Вскоре после посадки я встречаюсь с Фиккелем. Будет достаточный повод 
отпраздновать наш новый день рождения. Фиккель и Гадерман также настаивают на 
праздновании. На следующее утро звонит наземный корректировщик этого сектора и 
рассказывает мне, с каким беспокойством он наблюдал за вчерашним представлением 
и сердечно поздравляет меня от имени дивизии. Из радиосообщения, перехваченного 
прошлым вечером, становится ясно, что пилотом истребителем был знаменитый 
советский ас, дважды Герой Советского Союза. Я должен признать, что он был 
хорошим летчиком, а это совсем не мало.
 
***
 
   Вскоре после этого эпизода я должен докладывать рейхсмаршалу по двум разным 
поводам. Первый раз я приземляюсь в Нюрнберге и отправляюсь в замок его предков.
 Когда я вхожу во двор, я с удивлением вижу Геринга, наряженного в 
средневековый германский охотничий костюм и, в компании лечащего врача, 
стреляющего из лука в ярко раскрашенную мишень. Он не обращает на меня никакого 
внимания, пока не расходует весь свой запас стрел. Я с удивлением вижу, что он 
ни одного раза не промахнулся. Я только надеюсь, что он не охвачен желанием 
показать свое умение, заставив меня с ним соперничать, в этом случае он должен 
понимать, что из-за раны в плечо я не могу держать лук, тем более – стрелять из 
него. Тот факт, что я докладываю ему о прибытии в унтах в любом случае 
указывает на мою физическую слабость. Он говорит мне, что часто занимается 
спортом во время отдыха, это способ поддерживать себя в форме и его доктор 
волей-неволей, должен присоединиться к нему в этом приятном времяпрепровождении.
 После скромного ужина в кругу семьи на котором из других гостей присутствует 
только генерал Лерцер, я узнаю причину моего вызова. Он награждает меня Золотой 
медалью пилота с бриллиантами и просит сформировать эскадрилью, вооруженную 
новыми Мессершмиттами-410 с 50 мм пушками и принять над ней командование. Он 
надеется, что с этим типом самолета нам удастся совладать с четырехмоторным 
самолетами, которые использует противник. Я делаю вывод, что поскольку я только 
что был награжден Бриллиантами, он хочет превратить меня в пилота-истребителя. 
Я уверен, что он думает категориями первой мировой войны, во время которой 
пилоты, награжденные «Pour le Merite» были обычно пилотами-истребителями, как и 
он сам. Он предрасположен к этой ветви Люфтваффе и к тем, кто к ней принадлежит,
 и хотел бы включить меня в эту категорию. Я говорю ему, что очень хотел стать 
пилотом-истребителем раньше, и что этому помешало. Но с тех дней я приобрел 
ценный опыт как пилот-пикировщик и я не хотел бы ничего менять. Я поэтому прошу 
его оставить эту идею. Затем он говорит мне, что у него есть согласие фюрера на 
это назначение, хотя он и признает, что ему не очень понравилась идея 
отстранить меня от полетов на пикирующих бомбардировщиках. Тем не менее фюрер 
согласился с ним в том, что я ни в коем случае не должен больше приземляться в 
тылу у русских, чтобы спасать другие экипажи. Это приказ. Если экипажи должны 
быть спасены, то в будущем этим должны заниматься другие. Такое требование 
беспокоит меня. Частью нашего кодекса является правило: «Все сбитые будут 
спасены». Я считаю, что должен заниматься их спасением сам, потому что мне, в 
силу моего большого опыта это сделать легче, чем кому-нибудь еще. Если это 
вообще должно быть сделано, тогда я тот человек, который должен это выполнить. 
Но возражать сейчас означало бы зря тратить силы. В критический момент нужно 
действовать так, как это диктует необходимость. Через два дня я возвращаюсь в 
Хуси и принимаю участие в боевых операциях.
   Пользуясь паузой в несколько дней я решаю совершить короткую поездку в 
Берлин на конференцию, которая все время откладывалась. По возвращению я 
приземляюсь в Герлице, навещаю домашних и лечу на восток в Веслау, неподалеку 
от Вены. Рано утром, когда я просыпаюсь в доме моих друзей, я узнаю, что меня 
всю ночь пытались найти люди из штаб-квартиры рейхсмаршала. Связавшись с ним я 
получаю приказ немедленно проследовать в Берхтесгаден. Поскольку я предполагаю, 
что это еще одна попытка навязать мне штабные или какие-нибудь специальные 
обязанности, я спрашиваю его: "Хорошая это новость или плохая? " Он хорошо 
знает меня и говорит: «Конечно, хорошая».
   Не без чувства недоверия я сажусь в самолет и лечу на небольшой высоте вдоль 
Дуная. Погода самая плохая, какую только можно себе представить. Облака висят 
на высоте 50 метров, почти все аэродромы закрыты. Венские леса скрыты густыми 
облаками. Я лечу вверх по долине Дуная от Св. Пелтена до Амштеттена и 
Зальцбурга, где приземляюсь. Здесь меня уже ждут и везут в охотничий домик 
рейхсмаршала неподалеку от Бергхофа в Оберзальцберге. Он находится на совещании