обер-лейтенанта Вольфа. Как  будто предвидя события, он  ожидал нас со своим
автомобилем за деревней. При этом с ним ничего не случилось.
    Меня устроили поудобнее на заднем сиденье машины. Я приказал лейтенанту
Эйхорну  немедленно  ехать назад к дороге  и  взорвать мосты.  К  сожалению,
Эйхорн не последовал моему приказу.
    Автомобиль наконец двинулся, и я, осознав, что спасен, совсем  ослаб. Я
потерял  очень  много крови  и  говорил  едва  слышно. Вольф  был  родом  из
Пирмазенса, расположенного всего в 24 километрах от моего родного города. Он
держал  мою  голову  у себя  на коленях и подбадривал меня. Я только шептал:
[225]
    --  Расскажи  моим родителям, как  все  произошло  и что  я не смог
ничего поделать, чтобы избежать этого. Я  чувствую  себя так, будто со  мной
все уже кончено!
    Вольф тоже не верил, что я вынесу  дорогу, в чем признался мне  потом в
письме. Тем не менее, я  прибыл домой здоровым, в то время  как  мой товарищ
погиб в Восточной Пруссии незадолго до окончания войны.
    Я не приходил в сознание до того момента, когда меня хотели перегрузить
в санитарную машину. К тому времени мы уже давно переправились через Дюну. Я
глубоко сожалел,  что  не  успел  попрощаться с  Кершером и Крамером.  Люди,
которые занимались мной, также не сочли нужным отправлять меня с батальоном,
как я этого желал  до своей эвакуации.  Мне, конечно, было невдомек,  почему
они спешили с отправкой.  К моим страданиям добавилось то, что мне совсем не
разрешали пить, хотя я ужасно страдал  от жажды после большой потери  крови.
Однако добросовестные  медики  опасались, что у меня  могло быть  ранение  в
живот. Сегодня мне приходится с ними согласиться, но тогда я ругался  на чем
свет  стоит.  Я получил ранения около  восьми вечера  и  пришел в сознание в
медсанбате около часу  ночи. Даже сегодня у меня перед  глазами стоит Герман
Вольф, носившийся как сумасшедший в поисках врача. Когда  Вольф наконец  его
нашел, врач сказал, что мою ногу вряд ли удастся спасти, потому что она была
перетянута  слишком  долго.  Но  к  счастью,   через  полчаса  кровь  начала
циркулировать вновь,  и ни  одна из артерий не была повреждена. Врач дал мне
дозу  морфия.  Когда я снова очнулся, был  "пленником"  перевязки,
забинтованным с ног  до головы,  как в коконе. Можно было разглядеть  только
мою правую руку, левую ногу и  голову. Я чувствовал себя более чем  неуютно.
Затем мне сделали еще одно переливание крови, после которого я заметно ожил.
    Меня,  как  куль,  положили  в  палату.  Все  койки вокруг  были заняты
тяжелоранеными. Когда я увидел страдания товарищей,  я почувствовал глубокую
благодарность  судьбе,   что  отделался  сравнительно  легко.  Я  совсем  не
чувствовал боли. Мне просто невероятно повезло в том, что множество попавших
в  меня  пуль не  повредили  нервные [226] окончания.  Я смог вполне  связно
разговаривать с врачом, который совершил утренний обход.
    Первым, кто навестил  меня на следующий  день, был мой  командир, майор
Шванер. Слезы навернулись нам на глаза, когда мы снова увидели  друг  друга.
Затем я доложил:
    -- Произошел боевой контакт с противником.
    Увидев меня,  он даже забыл поругать за мотоцикл,  который  стал теперь
металлоломом. Он был последним в роте.
    После майора  Шванера появился обер-фельдфебель Дельцайт. Я чувствовал,
как трудно ему скрывать от меня правду. Я тогда знал уже наверняка, что  мне
придется  сказать "прощай",  самое трудное  "прощай"  во
всей  моей жизни. Я,  конечно, нес  вздор  о том, что снова скоро вернусь  в
роту. Дельцайт меньше моего верил в то, что я смогу сдержать обещание.
    В  качестве  утешения батальонный адъютант сообщил  мне новость.  После
нашего крупного успеха штаб корпуса включил  мое  имя  в число  награжденных
дубовыми листьями. Вплоть  до возвращения домой я  не обнаружу, что это было
не просто утешением.
    Состояние  моего  здоровья в течение  дня заметно улучшилось. Я заметил
это,  потому что  мне  захотелось курить. Врач запретил мне курить, заметив,
что у меня прострелены легкие, а это категорически исключает курение. Однако
я продолжал его  упрашивать. Именно  через курение я  мог доказать, что  мои
легкие в  порядке. Будь у  меня пробиты легкие,  дым уходил бы  через раны в
спине. Медик не мог оспорить мою логику. Мои настойчивые  просьбы, вероятно,
убедили его.
    Однако  я  продолжал  сетовать  на судьбу. Не мог  понять, почему  меня
должны были подстрелить тогда, когда мои товарищи по оружию нуждались во мне
больше всего. Именно в тот самый  день,  когда я был ранен, меня официальным
приказом назначили  командиром роты. К сожалению, радость от получения этого
поста оказалась недолгой.
    Сначала предполагалось, что  я  улечу  обратно в Германию самолетом, но
многие  солдаты  больше,  чем  я,   [227]   нуждались  в   срочной  отправке
авиатранспортом, так что  я  пробыл  в  медсанбате еще  два  дня.  Во  время
ежедневных  посещений мои товарищи сообщали  мне все новости из нашей части.
Они рассказали мне, что лейтенант Эйхорн в ту ночь не поехал  обратно,  а на
следующий день дал себя ввести в заблуждение и атаковал  с фронта деревню, в
которой уже сконцентрировались большие  танковые силы  русских. Конечно, его
атака была отбита. Эйхорн был превосходным офицером, но у  него все-таки еще
не хватало опыта. В роте он был недавно, после окончания школы бронетанковых
войск.
    Сослуживцы  рассказали также,  как  он  с огромным трудом  добрался  до
автодороги  на  Ригу,  которая   уже  находилась   под   контролем  русских.