конвоя… В наши дни нельзя более рассчитывать на братскую помощь со стороны 
соперника. Они даже ухитрились переделать большие грузовые суда во 
вспомогательные авианосцы. Они формируют группы прикрытия из маленьких 
самолетов, базирующихся на авианосцах, и эсминцев, которые дают нам прикурить 
как следует. Им не хватает лишь точной отработки слаженного взаимодействия, и 
тогда можно быть уверенным, что любая лодка, замеченная одной из их 
трудолюбивых пчелок, будет обрабатываться эсминцами до тех пор, пока их 
драгоценные транспорты не уйдут так далеко, что у противника не будет даже 
надежды на шанс увидеть их снова. А это значит, что мы лишь гробим себя и 
сжигаем чертову уйму топлива.

Старик выглядит совершенно расслабившимся. Даже разговорчивым:

— На самом деле нам надо было напасть много раньше — до того, как Томми 
проснулись и начали организовываться. Когда началась война, у нас было лишь 
пятьдесят семь лодок, из которых не более тридцати пяти подходили для Атлантики.
 Очевидно, ни о какой блокаде Англии и речи быть не могло. Мы могли соорудить 
лишь подобие удушающей петли. А, главное, какие доводы! Либо пойти ва-банк, 
поставив все на подводные лодки, либо строить вместе с ними также и боевые 
надводные корабли. Выжившие из ума адмиралы кайзеровского военно-морского флота 
в действительности никогда не испытывали к нам доверия. Им был необходим их 
гордый флот независимо от того, будет хоть какой-нибудь толк от линкоров или 
нет. Одним словом, наш флотский клуб можно отнести в разряд консервативных!

Позже, когда я вытягиваю свои ноги на посту управления, поступает новая 
радиограмма:

«В 09.20 погрузились, чтобы скрыться от самолета. Час под водой. Снова виден 
вражеский конвой. Квадрат Бруно Карл. Направление движения противника неясно — 
UR».

— Говорил же я вам, он не даст им ускользнуть меж его пальцев. Штурман, похоже, 
конвой движется курсом, параллельным нашему?

На этот раз командир проводит за столом несколько минут, а затем быстро 
поворачивается и отдает распоряжения:

— Курс — двести семьдесят градусов. Обе машины — полный вперед!

Приказания приняты. Звенит телеграф, связывающий пост управления с машинным 
отсеком. Тяжелая дрожь пробегает по всему корпусу, и гул двигателей перерастает 
в оглушающий рев.

Ого, значит, Старик собирается ввязаться в дело. Он даже не дожидается приказа 
из Керневела.

Рев дизелей усиливается, переходит на высокие ноты, затем снова звучит низким, 
приглушенным рокотом: дизельная аккомпанемент музыке морей. Низкая тональность 
означает, что наш нос врезается в очередную большую волну, чистый звук означает,
 что лодка вышла из ее подошвы.

Повсюду члены команды перепроверяют исправность контактов, как и не единожды 
прежде. Они делают это по своей инициативе, незаметно, почти что тайком.

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl! 

Первым делом я гляжу за корму. Кильватер кипит белым цветом, длинный, широкий, 
сверкающий шлейф платья, простирающийся, докуда хватает глаз, сужающийся к 
горизонту в бутылочно-зеленые оборванные нити, как будто там он разошелся по 
шву. По обе стороны шлейфа тянется светло-зеленая окантовка, оттенка 
полупрозрачного стекла пивной бутылки. Над ограждением проплывают сизый дымок 
от дизелей. Я поворачиваюсь к носу, и тут же брызги хлещут меня по лицу. Океан 
прямо перед тобой, и двигатели на полную мощность — я мог бы сразу догадаться, 
чем это грозит.

Вода стекает у меня по носу.

— Поздравляю! — обращается ко мне второй вахтенный офицер. Прищурившись, я 
смотрю на носовую часть лодки из-под прикрытия фальшборта. Мы рвемся вперед с 
такой силой, что вода пластами расходится от носа в обе стороны, и широкие 
пенные струи вскипают вдоль бортов.

Командир засунул руки глубоко в карманы своих кожаных штанов. Его бывшая 
когда-то белой потрепанная фуражка с покрывшейся зеленой патиной кокардой тоже 
глубоко натянута на голову так, чтобы закрыть лицо. Прищурившись, он обозревает 
небо и океан. Снова и снова он напоминает дозорным на мостике, чтобы они 
смотрели получше.