— Вы знаете цветочный магазин рядом с кафе «У приятеля Пьеро»?

— Конечно, там две девушки-продавщицы. Одна, кажется, ее зовут Жаннет, очень 
миленькая. А как зовут другую?

— Франсуаза, — подсказал прапорщик. — По правде говоря, я помолвлен с ней — 
конечно, тайно.

Я чуть не поперхнулся: наш крошка-прапорщик с прической, как у фарфорового 
мальчика, в униформе, которая велика ему, помолвлен с французской девушкой!

— Она очень хорошенькая, — сказал я.

Прапорщик сидел на своей койке, положив ладони на бедра, и выглядел совершенно 
беспомощным. Казалось, это признание отняло у него последние силы.

Постепенно все прояснилось. Она беременна. Прапорщик не настолько наивен, чтобы 
не понимать, что будет означать для нее рождение ребенка. Мы враги. Приговор 
сотрудничающим с оккупантами обычно не заставляет себя ждать. Прапорщик знает, 
насколько активизировались маки[32 - Французское Сопротивление.]. Девушка, 
очевидно, знает это еще лучше.

— К тому же она не хочет ребенка! — промолвил он, но так нерешительно, что мне 
приходится спросить:

— То есть?

— В том случае, если мы вернемся из похода!

— Хм, — пораженный, я не нашелся ответить ему ничего лучше, — Ульманн, не стоит 
так отчаиваться. Все уладится. Не надо думать о плохом!

— Да, — это было все, что он смог произнести.

Опять поднять бинокль. Почему их не делают менее тяжелыми? Штурман, стоя рядом 
со мной, саркастически замечает:

— Господам из штаба следовало бы хоть раз посмотреть на это — ничего, кроме 
океана, и никакого намека на врага. Могу себе вообразить, как это выглядит в их 
понимании: мы выходим в море, идем несколько дней, наслаждаясь окружающим видом 
и вдруг, пожалуйста вам! — появляются транспорты, несметное количество их, все 
груженые до самого планшира. Смелая атака — выстреливаем все, что имеем. 
Несколько глубинных бомб в ответ — просто чтобы сбить с нас немного спеси. 
Множество победных вымпелов на перископе, каждый из которых означает упитанный 
танкер, и вот мы, с улыбкой до ушей, швартуемся у пирса. Тут же, само собой, 
духовой оркестр и награждение героев. Но вообще-то обо всем этом стоило бы 
снять фильм, только слишком много дерьма получилось бы крупным планом. Горизонт,
 чистый, как попа ребенка, лишь пара облачков — и больше ничего. Потом они 
могли бы запечатлеть внутренности лодки: заплесневевший хлеб, грязные шеи, 
гнилые лимоны, драные рубашки, потные простыни и в качестве хорошего финала — 
наш групповой портрет, мы все в полной заднице!

Шестнадцатый день в море. Кажется, у шефа сегодня хорошее настроение. Скорее 
всего, потому, что ему удалось удачно завершить особенно сложный ремонт одного 
из двигателей. Его даже уговорили просвистеть мелодию для нас.

— Надо выступать в водевиле! — одобрил Старик.

Стоит мне закрыть глаза, и передо мной во всех подробностях встает сцена в баре 
«Ройаль», шеф с лодки Меркеля пытается научить меня высвистывать мелодию на 
двух пальцах. Искусство художественного свиста — по крайней мере, в этой 
флотилии — похоже, является прерогативой инженеров.

Сейчас кажется, что это было так давно. Музыканты, уставившиеся пустыми глазами,
 сумасшедший Труманн. Томсен, валяющийся в луже собственной мочи, выкрикивающий 
лозунги, тонущие в бульканье.

— Что-то ничего не слышно от Труманна, — внезапно произносит Старик, как будто 
прочтя мои мысли, — Он должен был уже давно выйти в море.

И от Кортманна, и от Меркеля.

Мы лишь случайно услышали Кальмана и Сеймиша, когда им приказали доложить свои 
координаты. Да еще донесения от Флейшзига и Бехтеля, которые перехватил наш 
радист.

— Похоже, будет хреновый месяц, — ворчит Старик, — Другим, кажется, тоже не 
везет.