— Голос его хозяина — не нашего[27 - «His master's voice» («Голос его хозяина») 
— надпись на эмблеме английской звукозаписывающей фирмы E.M.I., на которой 
изображена собака, слушающая фонограф.] .

Я сижу на полу рядом с дверью в носовом отсеке, подтянув колени к груди. Тут 
можно сидеть только таким образом, с торпедами внизу, прислонившись спиной к 
стене.

Разговор идет легко. Совсем не похоже на напряженную атмосферу офицерской 
кают-компании. Тон, как обычно, задают все те же Арио и Турбо напару с Данлопом 
и Хекером. Некоторые менее говорливые уже прекратили спорить, предоставив 
другим простор для дискуссий и выпендрежа друг перед другом, и разбрелись по 
койкам и гамакам, подобно ночным животным, расползающимся по своим логовам.

— Однажды проститутка описала мне всю спину, — доносится сверху голос из гамака,
 — Вот это было здорово, скажу я вам!

— Ну ты и свинья!

— Здорово? Я расскажу вам, что такое здорово! — заявляет Арио, — На нашем 
пароходе был один тип, который постоянно твердил: «Воткни в пробку гвоздь, 
привяжи к нему струну, засунь пробку себе в зад и попроси кого-нибудь сыграть 
мелодию на этой струне!»

— Что, не могли придумать ничего интереснее?

— Говорят, что при этом испытываешь очень приятные ощущения в заднем проходе, — 
продолжает настаивать Арио.

Тут до меня долетает обрывок разговора из дальней части отсека, ближе к носу:

— Эмма до сих пор не знает, кто лишил ее девственности.

— Как так?

— Как так? Боже, неужели ты настолько глуп? Попробуй, подставь свой зад под 
циркулярную пилу, а потом спроси, какой зубец порвал тебя первым!

Раздается взрыв хохота.

Я впервые вижу старшего механика Йоганна на мостике. При ярком дневном свете он 
выглядит вдвойне более истощенным и бледным, нежели в моторном отсеке, 
освещенном электрическими лампами. Не успел он появиться здесь, как уже весь 
дрожит, будто его только что подняли с теплой постели.

— Непривычны к свежему воздуху, Йоганн? — спрашиваю я. Вместо ответа он мрачно 
взирает поверх фальшборта с видом, выражающим что-то очень похожее на омерзение.
 Морской пейзаж ему явно не нравится. Я никогда не видел его прежде в таком 
плохом расположении духа. Обычно он всегда бодрый, но только когда он смотрит 
на трубы и манометры. Для него серебристые плиты палубы в отделении 
электродвигателей — настоящее воплощение жизненных устоев, запах масла — лучше 
всякого бальзама для его легких. Но тут, наверху, лицом к лицу со стихией — да 
пропади оно все пропадом! Скользящий по океанской глади взгляд, полный 
отвращения, ясно дает понять, что, вне всякого сомнения, вид моря может быть 
очень даже приятен для примитивных созданий, вроде матросов, но только не для 
специалистов, которые на «ты» со сложнейшими механизмами. С лицом, на котором 
написана непреклонная уверенность в этом постулате, Йоганн молча спускается 
вниз.

— Теперь он пойдет изливать душу своим машинам — жаловаться на 
жестокое-жестокое море, — говорит второй вахтенный офицер. — Забавные гении эти 
мотористы. Такое впечатление, что свежий воздух вреден для их легких, солнечный 
свет разражает сетчатку их глаз, ну а морская вода — просто раствор соляной 
кислоты.

— Но ведь шеф не такой, — замечаю я.

Второй вахтенный никогда не лезет в карман за словом:

— Он — типичный извращенец среди них!

Для меня выходы на мостик — истинное спасение.

К счастью, на мостике помимо наблюдателей разрешается присутствовать еще двум 
членам команды. Я использую эту возможность как можно чаще. Когда я просовываю 
голову в люк боевой рубки, чувствую себя на воле. Я вырвался из механической 
клетки, из пространства, ограниченного стенами, из прелой вони к свету и 
чистому воздуху.

Первым делом я изучаю небо, пытаясь найти там погодные приметы, затем быстро