— Какой большой человек пришел пообщаться с простыми смертными! — орет Труманн, 
самый буйный из старой гвардии, прямо посреди рыданий Моник. — «…car l'oiseau 
qui s'enfuit». Пошатываясь, он явно старается пробраться к стулу командующего:

— Давай, старый ацтек, не желаешь на передовую линию? Ну же, давай, вот 
прекрасное место — прямо в оркестре — замечательный вид снизу… не тянет? Ну, 
«плоть одного человека для другого…»

Как обычно, Труманн мертвецки пьян. В копне его торчащих во все стороны черных 
волос виднеется пепел сигарет. Три или четыре окурка застряли в шевелюре. Один 
еще дымится. Он может вспыхнуть в любую секунду. Его Рыцарский крест повернут 
аверсом назад.

Лодку Труманна называют «заградительной». Его сказочное невезение, начавшееся с 
пятого похода, вошло в поговорку. Он редко бывает в море больше недели. «Ползти 
назад на коленях и сиськах», по его выражению, стало для него привычным делом. 
Каждый раз его накрывали на подходе к месту операции: бомбили с самолетов, 
гоняли глубинными бомбами. И всегда это приводило к повреждениям: выведенная из 
строя система выпуска выхлопных газов, разбитые компрессоры — и ни одной 
пораженной цели. Вся флотилия молча удивляется, как он и его люди могут 
переносить полное отсутствие побед.

Аккордеонист уставился поверх своего сжатого инструмента, как будто ему явилось 
видение. Мулат виден из-за круга большого барабана лишь выше третьей сверху 
пуговицы рубашки: либо он карлик, либо у него слишком низкий стул. Рот Моник 
принимает наиболее круглую, артистическую форму, и она стонет в микрофон «в 
моем одиночестве…». Труманн все ближе и ближе наклоняется к ней, и вдруг вопит: 
«Спасите — газы!» и падает на спину. Моник запнулась. Он дрыгает ногами, затем 
начинает подниматься и при этом орет:

— Просто огнемет! Бог мой, она, должно быть, съела целую вязанку чеснока!»

Появляется старший инженер Труманна, Август Мейерхофер. Так как его китель 
украшает Германский крест, он известен под именем Август — Кавалер Ордена 
Яичницы.

— Ну как, все прошло хорошо в борделе? — орет ему Труманн. — Ты вдоволь 
натрахался? Это полезно для фигуры. Старый папаша Труманн знает, что говорит.

За соседним столиком ревут хором: «О мой Вестервальд…» Хирург флотилии, 
вооружившись винной бутылкой, дирижирует нестройными голосами. Перед эстрадой 
стоит большой круглый стол, который по традиции занимает старая гвардия. Только 
Старик и те, кто начинали вместе с ним, более или менеее пьяные, сидят или 
дремлют в кожаных креслах за этим столом: «Сиамские близнецы» Купш и Стакманн, 
«Древний» Меркель, «Индеец» Кортманн. Все рано поседевшие, морские гладиаторы 
давно минувших дней, рыцари без страха и упрека, идущие в бой, сознавая лучше, 
чем кто бы то ни был, каковы их шансы вернуться. Они могут часами неподвижно 
сидеть в кресле. В то же время они не могут поднять полный бокал, не расплескав 
его.

У каждого из них за плечами по полдюжины боевых заданий, каждый из них не один 
раз вынес изощренную пытку ужасного нервного напряжения, которое только можно 
вообразить, был в безнадежных ситуациях, из которых выбрался живым лишь чудом в 
буквальном смысле этого слова. Каждому из них случалось возвращаться вопреки 
ожиданиям всех на вдрызг разбитой лодке — верхняя палуба разрушена авиабомбами, 
боевая рубка полностью снесена таранившим лодку надводным кораблем противника, 
пробоина в носу, треснувший корпус высокого давления. Но каждый раз они 
возвращались, вытянувшись по стойке «смирно» на мостике, всем своим видом 
показывая, что они выполнили очередное обычное задание.

У них принято не показывать своим видом, что произошло нечто из ряда вон 
выходящее. Причитания и зубной скрежет непозволительны. Командование не давало 
разрешения на выход из игры. Для него каждый, у кого есть голова на плечах и 
четыре конечности, не отделенные от туловища, считается годным к службе. Оно 
спишет тебя только в том случае, если у тебя крыша окончательно съедет. Они 
давно должны были бы прислать на место боевых командиров-ветеранов свежую, 
необстрелянную замену. Но, увы, новичкам с нерасшатанными нервами не хватает 
опыта стариков. А те, в свою очередь, идут на всевозможные уловки, чтобы 
отложить расставание со своими бывалыми помощниками, которые давно уже могли бы 
стать командирами лодок.

Эндрасс ни в коем случае нельзя было выпускать в море в таком состоянии. С ним 
было покончено. Но командование внезапно становится слепым. Оно не видит, что 
кто-то держится в строю из последних сил. Или не хочет видеть. В конце концов, 
именно старые асы добиваются успехов — и поставляют материал для их победных 
реляций.

Ансамбль отдыхает. Я опять слышу обрывки разговоров.

— А где Кальманн?