Дизель явно работает не так хорошо, как казалось вначале. В нем есть какие-то 
скрытые неполадки, которые беспокоят шефа. Ничего катастрофического, просто 
неприятно. Следующие несколько часов он не показывается из машинного отсека.

Команда знает, что мы уже удалились от берега, и в лодке даже наступило затишье.
 Нервное напряжение прорывается дрожью при любом, самом безобидном, звуке. Шефу 
хуже всех. Даже в самые лучшие времена он реагировал на малейший посторонний 
шум двигателей — звуки, которые никто не замечал кроме него, — с чуткостью 
необычайно прожорливой собаки, услышавшей отдаленный шорох пакета с бисквитами. 
Но теперь он даже меня напугал. Когда мы сидели бок о бок в кают-компании, он 
вскочил так внезапно, что я просто похолодел: долю секунды он с вытаращенными 
глазами прислушивался к чему-то, а потом опрометью ринулся на пост управления. 
Вслед за тем немедленно донесся зловещий гвалт. Голос шефа просто дрожал от 
ярости:

— Вы что, с ума сошли — черт бы вас побрал — с каких это пор — что-то 
подобное — убрать немедленно — пошевеливайтесь!

Он вернулся запыхавшийся и забился обратно в свой угол. Я не решаюсь спросить у 
него, что же произошло. Десятью минутами позже я как можно более невзначай 
интересуюсь этим у помощника по посту управления.

Оказалось, Семинарист шлифовал ножи полировальным порошком. Он издавал 
непривычно скрипящий звук, который шеф и не смог правильно определить.

Двадцать четвертое декабря. Все еще в море. Мы уже преодолели значительный 
отрезок. Что касается погоды, то нам повезло чрезвычайно: настоящая 
рождественская погода. Декабрьские шторма в Бискайском заливе могут внушить 
ужас. Но самое страшное, с чем довелось столкнуться нам — это ветер от четырех 
до пяти баллов и три балла на море. Как правило, волнение на море на единицу 
меньше силы ветра. Лучшего невозможно пожелать. Мы прошли уже почти половину 
расстояния, дизель выдержал, и у нас на хвосте не висит группа преследования. 
Уже одного этого достаточно, чтобы внушить долю оптимизма.

Так ведь нет! Все вокруг ходят как в воду опущенные. Даже Старик отвечает 
одними междометиями. Это отражается на команде. Возможно, он всего лишь 
придерживается своего принципа: «Сначала венчание в церкви, а банкет — после». 
Но если он их не подбадривает, экипаж незамедлительно впадает в самый черный 
пессимизм. Кучка подавленных людей. Я должен еще раз заглянуть в носовой отсек. 
Может, там не так все и плохо.

Носовой отсек выглядит ужасно: смятение больше, чем когда-либо прежде. Вероятно,
 Первый номер не отважился отдать команду привести в порядок корабль. Лампы 
красного света пропали. Намека на атмосферу борделя больше нет. Свободные от 
вахты люди лежат, в изнеможении распростершись на пайолах, безучастные ко всему,
 великовозрастные дети, наклеившие фальшивые бороды. Они едва переговариваются 
между собой. Похоже, ими овладели фатализм и общая подавленность.

Несколько часов спустя вся лодка сияла, отдраенная до блеска. Командир как 
следует взбодрил Первый номер. Настоящая рождественская уборка.

— Ни в коем случае нельзя обрастать грязью! — тихо говорит он мне.

Мудрое решение: надо всего лишь придерживаться судового распорядка — никакого 
волнения, слезоточивость прекращается, люди отвлекаются от мыслей о доме. Я 
боюсь даже представить, что может произойти, если полностью возобладают эмоции.

— Специя — вот это было бы в самый раз, — замечает Старик.

Бог мой, неужели он опять о Рождестве?

Пробуждаются воспоминания о пиршественных оргиях, устраивавшихся для флотилии в 
отеле «Маджестик»: длинные столы, устланные белыми скатертями, сосновые ветки 
вместо еловых в качестве украшения. У каждого было свое «праздничное блюдо» — и 
вырубленная из картона тарелка в форме звезды с пряными печеньями, русским 
караваем, пралине, шоколадным святым Николаем. Во всю глотку горланят 
рождественские песни. Потом поздравление от командующего флотилией — нерушимый 
союз наших сердец, бьющихся в унисон с сердцами наших любимых, оставленных дома,
 заботливого Фюрера, думающего о нас, старая добрая ночь всенемецкого единения, 
великого германского Рейха, и наш великий Фюрер uber alles[140 - Превыше всех! 
(нем.)] ! А потом, вскочив на ноги, дружное: «Sieg Heil — Heil — Heil!» А потом 
надраться и впасть в пьяную сентиментальность, дать волю языкам и слезам, 
разрыдаться и взвыть от тоски.

Решено: мы должны постараться дойти до ближайшей базы. Это означает Ла-Рошель, 
а не Сен-Назер, наш дом.

Мы находимся в двадцати четырех часах хода до нее. Старик неукоснительно 
придерживается заведенных правил: сорокавосьмичасовой карантин перед заходом в