отчет какой-нибудь компании в деловом развороте газеты:

— Да, штурман, вот еще что: «Бесшумно движемся, чтобы уйти от эсминца. 
Предположительно эсминец — эсминец потерял с нами контакт… Шумов в 
непосредственной близости не слышно».

«Предположительно» — это звучит обнадеживающе! Стало быть, он даже не до конца 
уверен в этом. Он прищуривает глаза. Похоже, он еще не закончил свое сочинение.

— Штурман!

— Jawohl, господин каплей!

— Добавьте вот еще что: «Скоректированное направление — двести пятьдесят 
градусов: море огня — ослепительное зарево. Считаю, что это пораженный нами 
танкер».

Старик отдает приказание рулевому:

— Курс — двести пятьдесят градусов!

Я обвожу взглядом собравшихся вокруг, и у всех вижу безразличные лица. Лишь 
второй вахтенный слегка нахмурился. Первый вахтенный офицер, не выказывая 
никаких эмоций, смотрит в пустоту. Штурман пишет за «карточным» столом.

И на корме, и в носовом отсеке устраняют неисправности. Постоянно кто-то с 
промасленными руками проходит через пост управления, чтобы отрапортоваться 
первому вахтенному, который взял на себя управление рулями глубины. Все они 
делают это шепотом. Никто, кроме Старика, не осмеливается говорить в полный 
голос.

— Еще полчаса, и мы перезарядим торпеды, — произносит он и обращается ко мне. — 
Самое время выпить.

Он явно не собрается покидать пост управления, и я поспешно отправляюсь на 
поиски бутылки с яблочным соком. Мне совсем не хочется никуда идти. Когда я 
пролезаю сквозь люк, ноет каждый мускул. Ковыляя мимо Херманна, я замечаю, что 
он весь поглощен своей ручкой гидрофона. Но мне пока абсолютно безразлично, что 
он там пытается услышать.

Неважно, каковы были донесения, но спустя полчаса Старик отдает команду 
перезарядить торпеды.

В носовом отсеке бешено кипит работа. Сырая одежда, свитеры, кожаное 
обмундирование и всевозможное барахло свалено в кучу перед люком, а палубные 
плиты подняты.

— Восхвалите Господа нашего трубами и кимвалами, — заводит речитативом 
торпедный механик Хекер. — Наконец-то хоть места здесь прибавится, — поясняет 
он мне, вытирая с шеи пот вонючей тряпкой, претендующей на звание полотенца.

Он поторапливает своих кули[78 - Китайские чернорабочие, подвергавшиеся 
нещадной эксплуатации.] :

— Поторапливайтесь, ребята, поторапливайтесь — поднимайте их повыше!

— Мазнуть разок вазелином, и прямиком в дырку! — Арио, в притворном возбуждении 
повиснув на цепях талей, начинает рывком выбирать их, подбадриваемый 
хекеровскими хау-рук[79 - Клич, задающий слаженный ритм работы.] . — Да! — 
Да! — Трахай меня! — Трахай! — Ты, похотливое животное…о!…о!…да!…да!… — Давай 
же, маленький негодник! — О, да! — Ты… — Вот так! — Глубже! — Не 
останавливайся! Еще! Еще!

Я потрясен, что в такой сумасшедшей запарке у него еще остается дыхание на это. 
У другого моряка, который тоже тянет тали, ожесточенное выражение лица. Он 
притворяется, что не слышит Арио.

Когда первая торпеда оказывается внутри пускового аппарата, Берлинец, расставив 
ноги, отирает с торса пот ручным полотенцем, затем передает грязный лоскут Арио.


Появляется первый вахтенный, чтобы посмотреть, как укладываются в отведенное 
время. Люди работают как одержимые. Никто ничего не говорит, слышны только 
хау-рук Хекера да иногда сдавленные проклятия.

Вернувшись в кают-компанию, я нахожу Старика, вытянувшего прямо перед собой 
ноги в своем привычном углу на койке шефа, откинувшегося на спину, как человек 
в конце долгой, утомительной железнодорожной поездки. Его лицо запрокинуто 
вверх, рот приоткрылся. Из уголка тянется ниточка слюны, пропадающая в бороде.