сменить глубину. Куда мы кинемся: влево или вправо, вверх или вниз — они могут 
лишь догадываться. Им приходится полагаться на удачу.

А теперь Старик, впервые перестав увиливать, просто-напросто сохраняет прежний 
курс на прежней глубине до следующего сброса бомб. Блеф, а теперь — двойной 
блеф. И только ты решишь, что тебе повезло и ты сорвал банк — Бах! И получаешь 
пулю в спину!

— Время? — спрашивает командир.

— 01.30, — отвечает штурман.

— В самом деле? — в голосе слышится удивление. Даже ему кажется, что пляска 
слишком затянулась.

— Очень странно, — бормочет он. — Может, они хотят быть абсолютно уверены.

Некоторое время все остается без изменений. Старик уводит нас вглубь. Потом еще 
глубже.

— Время?

— 01.45.

Или с моим слухом что-то случилось, или же и вправду выключили даже приводной 
мотор компаса. В лодке — ни звука. Лишь перестук капель конденсата, отмеряющих 
секунды.

Неужели получилось? Как далеко мы отошли за четверть часа бесшумного бегства? 
Но вот тишину нарушают жуткие звуки, которые Старик называет «скрипом костей». 
Давление на этой глубине подвергает наш стальной цилиндр жестокому испытанию на 
прочность. Стальная шкура выгибается внутрь между ребер. Внутренняя деревянная 
обшивка вся скрипит.

Мы вновь погрузились на двести метров, почти вдвое превысив гарантированную 
верфью глубину, и крадемся со скоростью четыре узла в темноте, неся на себе 
высоченный столб воды.

Управление рулями глубины теперь превратилось в балансирование на краю пропасти.
 Если лодка опустится чуть глубже, ее истерзанный корпус может не выдержать 
внешнее давление. Несколько лишних сантиметров могут привести к катастрофе. Или 
Старик надеется на то, что Томми не знают нашу предельную глубину погружения? 
Мы сами никогда не называем это магическое число цифрами. Вместо этого 
говорится: «Трижды R плюс еще тридцать». Как настоящее заклинание. Навряд ли 
Томми не знают величину этого самого R. Каждый кочегар в курсе дела; почти 
пятьдесят тысяч немцев, как все утверждают, владеют тайной.

Акустик молчит. Мне не верится, что мы ушли. Эти сволочи там, наверху, наверно, 
заглушили двигатели, легли в дрейф и поджидают. Они знают, что были у нас прямо 
над головой. Единственное, что им осталось неведомо — наша глубина, Старик как 
следует позаботился об этом. Шеф беспокойно качает головой. Ничто так не 
действует ему на нервы, как скрипящее дерево.

Два взрыва. Можно пережить. Клокотание сразу прекращается. Но наша трюмная 
помпа работает на несколько секунд дольше! Они не могли не услышать эту 
проклятую штуковину. Могли бы сконструировать насос потише.

Чем дольше мы остаемся на этой глубине, тем более нестерпимой становится 
неотвязная мысль о том, насколько тонок наш железный корпус. Мы не покрыты 
броней. От давления воды и ударных волн нас защищает лишь три сантиметра стали. 
Круглые ребра шпангоута — по одному через каждые полметра — только они придают 
небольшую жесткость тонкостенной трубе, в которой мы должны выжить здесь, на 
глубине.

— Они чертовски долго готовятся, — шепчет Старик. Похоже, мы имеем дело с 
действительно умным противником, если даже он это признает.

Я пытаюсь представить, что происходит там наверху. Моя память помогает мне 
нарисовать в мозгу эту картину, ибо не так уж много времени прошло с тех пор, 
как я сам был одним из охотников с эсминца. И мы, и они играют по одним и тем 
же правилам, с той лишь разницей, что у Томми есть их непревзойденный АСДИК, а 
у нас ничего, кроме акустического оборудования — отличие между электроникой и 
акустикой.

Прислушаться — сделать рывок — сбросить бомбы — описать круг — рывок — сброс 
бомб — на этот раз пусть сработают на небольшой глубине — а теперь попробуем 
взять поглубже — а теперь наш коронный номер: выпускаем одновременно по меньшей 
мере дюжину канистр — просто шквальный огонь. Томми проделывают в точности то 
же самое.